- А у тебя, Ника, какие-то особые грехи, что ли? – немного упрекающее спросил священник. – Не было давеча таких дел, каких бы при раскаянии Бог не отпустил. Ну, так что тебя гнетёт?
- Я… – начала, было, Виктория, отчего-то задыхаясь и каждый раз, словно сбиваясь с мысли. Она побледнела, и какая-то ледяная дрожь пробежала по её телу разом, словно удар электричества. – Я бунт учинить хочу: преступление великое.
Церковник удивился и даже оторвал глаза от молитвенника. Однако лицо его не изменилось, и он уже протянул руку, дабы перекрестить девушку.
- Бунт в душе своей? Таков он – и в душе грех. Да Бог тебя прос…
- Не про душу я говорила только что! – вдруг перебила его Виктория, нетерпеливо и даже дерзко воскликнув. – Вернее, не только про неё. Я… я говорю про настоящий бунт. Внешний бунт.
- Помилуй, какой-такой внешний бунт? – не понимал священник, нахмурив брови. Виктория в отчаянии провела ладонью по лицу, осознавая и понимая, что доверить истину даже так у неё не получится. И душу отвести тоже. Она стояла сбитая с толку, не понимая, зачем вообще пришла сюда и для чего сейчас стоит здесь. Батюшку же такое поведение малость насторожило. – Поцелуй крест свой и откройся. Где же крест твой?
- Нет у меня креста, – прошептала она лихорадочно, покуда огненные искры сверкали и горели в её глазах. Виктория перевела взгляд на батюшку, и он, увидев его, осёкся, даже немного отшатнулся в сторону, потому что ни разу в его жизни и при его службах, и в опыте такого никогда не было.
- Зачем же явилась ты сюда, коли не веруешь? – строго и сурово спросил он, но, не повышая голоса, понимая, что даже неисправимого атеиста может пронзить луч сию секундного озарения. Виктория сощурила глаза с ненавистью и мольбой всматривалась в святого отца.
- Потому и пришла, что не верую…
«Да ведь она больна!», – в мыслях узрел священник, но вида не подал, а лишь произнес. – Такие как ты обычно приходят сюда, чтобы богохульничать и глумиться. Затем ли новые грехи на себя напускать, ежели и так мира по причине неверия не будет тебе на небесах?
- Я хочу верить, – девушка вдруг начала покрываться красными пятнами от волнения, она стала заламывать пальцы на руках. – Я соблюдала строгий, великий пост, я носила крест, и в церковь я раньше ходила – думала, что поверю, но я не верю. В Вашего бога я не верю, на том и бунт мой и грех мой, по-вашему. Более того, глубоко в душе я презираю церковь вашу, я презираю порядки её, презираю её благодетель и всё, связанное на страхе и границей совести, ибо уже давно её у меня нет. И черту ту я готова преступить…
«Точно – она не в себе», – подтвердил священник, а Виктория, то мертвенно бледнея, то краснея, продолжала умоляюще изливать свою тираду.
- Преступление жажду совершить, – с жаром говорила она. – Собираюсь я своим грехом заразить каждого в этом мире, собираюсь я разделить свою жестокую мораль с каждым, чтобы каждый знал то, что знаю я, чтобы понимал и слышал, что я собираюсь им кричать, что я собираюсь донести до них. А иначе истины они не услышат, и потому я начинаю с вас, с церкви, чтобы даже ваш Бог услышал и понял, что я собираюсь совершить! Это предварительная явка с повинной, а потому не вам, а Ему я кричу на ухо о своих злых и неугомонных мыслях, тенью следующие за мной, врывающихся ко мне по ночам и дразня дальним следованием и великой победой!..
- Бесы в тебе сидят, – шептал святой отец. – Бесы! Опомнись, что ты такое в храме Божием говоришь…
- Я имею право такое говорить, ибо храм Божий для всех тварей дрожащих создан! – отрезала Виктория, на мгновения яростно скаля зубы, но затем, глубоко вздохнула и тяжело прикрыла веки. – Я бы уверовать пожелала, да только не ясно мне: какую из всех положенных Богом вер на земле мне выбрать, если каждая из них кричит, что именно она – самая правдивая вера из всех вер, которые Бог положил быть на этой земле? Одна вера отрицает другую, а другая отрицает всякое инакомыслие. Такая вера не по душе мне. Я растеряна была, когда меня рвали на куски, тянув на себя с противоположных сторон. Теперь, когда я растерзана и едва собрана из кусков, я желаю знать – есть ли Бог или же нет его?
- Откуда такие вопросы бесовские, почтеннейшая? – пытался возражать священник возмущённо, но ни злости ни гнева в голосе его не было, а была некая жалость. – Если страждешь желать истины, так ищи её в душе своей.
- Нет у меня души, – истерично прошептала девушка, а на глазах от давления на грудь и голову стали наворачиваться слёзы, сами глаза быстро покраснели. – Я продала её во благо просвещения, во благо знания и благочестия ума своего. Оттого бесполезно проповедовать мне о поиске внутри самой себя, ибо не в силах я понять и уверовать в саму себя. Во всякой вере, вы утверждаете, некое добро в постоянной коллизии с неким злом, будь то Христос или Люцифер. И как, скажите мне, могу я сделать выбор, если я была создан из двух начал? И грех – то, что заложено в самом нутре, которое не вырвать из нас! Отчего грехи изобличаются в ненавистной проповеди, если любой священник или агитатор давно сами утонули в этой бездне? Я сама обвиняла и шла в смертельную борьбу, сверкая взглядом полного гнева, против людей и их порочности, зная, что я во стократ хуже! Теперь же я стою перед вами, возможно, откровенна и честна в первый и последний раз в своей жизни и спрашиваю: есть ли Бог? Тот, которого мы привыкли чувствовать и знать?
- Не пытайся умом понять того, – с сожалением тихо проговорил служитель. На мгновение ей показалось, что он словно понимает её и не собирается винить, а сочувствует, но через миг эти мысли исчезли. – Муравей никогда не поймёт своим мозгом устройства электричества, а ты никогда не поймёшь своим сути устройства человеческого мироздания.
- Тогда зачем нас создали такими тупыми? – не выдержала Виктория, и капли холодных солёных слез, словно капли дождя, упали на мраморный пол. – Чтобы мы мучились, в страданиях ища ответы на бесконечные вопросы, которые возникают в темноте, как свет на мгновение, а потом – бесследно растворяются, когда ответ не найдён? Богу нравится издеваться над нами: мы – его эксперимент, наверняка неудачный. И он, пишущий эту бесконечную книгу истории, страждет создавать, а потом убивать героев своего мирового бестселлера, создавая новую и новую главу. Придумал так, чтобы те, кто наделён им же властью, придумали сотни вер и скрыли истину. И оттого простые обыватели трясутся и крестятся при одном только слове: Бог. А я ненавижу это слово! У меня внутри всё кипит от пафоса в этом, казалось бы, глубо-о-оком слове. А если Он действительно всемогущий, то пусть меня покарает молния за моё невежество, ибо произойдёт чудо, и я уверую!.. Ну? И где же гром? Молния? Их нет. Видите – нет! Значит, я права! И никакого чуда не произошло.
- Чудеса происходят с нами каждый миг, но цену им понять человек из-за тщеславия своего не в силах.
- Не говорите только, что счастье заключается в рутине, которой мы погрязли! – возражала девушка, слёзы уже высохли, глаза пылали уже не мольбой, а яростным протестом. – Видите, что происходит вокруг? Оглянитесь! Видите ли вы чудеса? Видишь счастье? И подобными стереотипами мы засоряем наши головы, страшась уверовать в САМИХ СЕБЯ! Зло – не такое же зло, а в самом добре существует толика порока. Нет чистой искренности, нет чистых душ, как нет абсолютного зла! И всякая борьба и противопоставление на самом же деле являются двумя неразрывными частями единого целого. Без мира нет войны, без дьявола нет ангела, без материализма нет идеализма, ибо что есть они без того, что в корне противоположно ему? Человек не был бы человеком, если бы он не нашёл хотя бы одно противоречие в себе. И потому он не в силах уверовать в самого себя, потому что думает, что он должен сделать выбор. Нет, не должен! И никогда не сделает, как бы он ни лгал самому себе и окружающим! Потому что человек – есть зло и добро. И от бесов, о которых писал Достоевский, о которых говорите вы, не надо избавляться. Их надо принять. Ибо нет абсолютного счастья или несчастья. А человек рождён благочестивым и порочным.
