«Было 4 часа дня 3 сентября 1918 года. Возмездие свершилось. Приговор был исполнен. Исполнил его я, член партии большевиков, матрос Балтийского флота, комендант Московского Кремля Павел Дмитриевич Мальков, — собственноручно. И если бы история повторилась, если бы вновь перед дулом моего пистолета оказалась тварь, поднявшая руку на Ильича, моя рука не дрогнула бы, спуская курок, как не дрогнула она тогда…»

Расстреляли Каплан во дворе Кремля – никто не мог тому помешать. Террористка стояла ровно по струнке, спокойно глядя на своего убийцу. Также к такому зрелищу, как казнь пожелал присоединиться пролетарский поэт Демьян Бедный. Он, изрядно хлюпав носов ввиду простуды, во все глаза рассматривал поведение и состояние Каплан. Она совершенно не сомневалась в своей участи, а потому простила Петерса, хотя на последнем допросе тот обещал перевести её в тюрьму, сохранив жизнь. Неизвестно о чём думала эсерка в тот момент, в оставшиеся секунды перевела слепые глаза на небо и смотрела…

«Три выстрела. На этот раз убийца не промахнулся. Протопопов мёртв, второй стрелявший – тоже, а тайна четвёртой гильзы теперь навечно останется тайной… – у окна кабинета Ленина стоял новый хозяин. Свердлов, сощурив чёрные, как уголь, глаза внимательно и страждущее наблюдали за сценой казни: тело Каплан закатали в бочку и на фоне холодного, серого неба вспыхнул огонь. – Момент апофеоза! Я шёл к этому так долго… Пусть горит! Пускай горит! Я жажду растянуть торжество. Несчастная Фанни. Она даже не подозревала, что ждёт её после разговора с сестрой. Бедный Петерс. Он искренне верил в благодетель правосудия, проникшись к этой блаженной. Феликс-Феликс, жаль, что ты не видишь горящее тело. Тебе бы понравилось, а ты опоздал. Эта из пепла не восстанет. Троцкий – наследник Ильича теперь курирует всей властью, а значит, можно теперь развернуть мировую революцию. Австрия и Германия на нашем прицеле. А потом можно избавиться и от него. Троцкий слишком болтлив и непостоянен – может в любую минуту переметнуться на противоположную сторону. Только Ленин жив. Хорошо, что я позаботился о пулях. Путь к Каббале открыт, геноссе, путь открыт. О, как горит огонь! Так льётся кровь, так светит солнце! Как жаль, что я не видел, как горят Романовы... Юровский говорил, что костёр был размером с трехэтажный дом. Не то, что теперь. Но пепел развивается на ветру, а языки пламени пронзают небесную серость. Всё кончено! И цель достигнута: никакой жалости к контрреволюции. Безмерные чувства – катарсис. Трясёт всего. В глазах – огонь. Неужели я лишаюсь рассудка? Нет, нет. Это лишь катарсис. Обыкновенный катарсис…»

Спустя два дня советом народных комисаров был подписан декрет « О красном терроре».

====== Глава 39. Цинизм товарищества ======

2 июня 2017 г. Санкт-Петербург.

– Петербург необходимо покинуть сегодня же, – повторяла про себя Дементьева, со скоростью идя вдоль Невского проспекта.

Обговорив все детали услышанного и поделившись своими подозрениями, девушка вместе с Михаилом позвонили Сергею, дабы он срочно, бросив все свои дела, садился в автомобиль Виктории и ехал без остановки в Санкт-Петербург. Разговаривал с братом Миша, потому что именно на его призыв Сергей среагировал бы, нежели если бы его просила Виктория. Удочка клюнула: Сергей откликнулся на просьбу, предварительно пытаясь узнать все обстоятельства причин местонахождения брата, но чем Орлов-старший был хорош: он никогда не совал нос в чужие дела и если дело было настолько серьёзным, что требовало не слов, а действий – не выяснял ничего. Он делал это позже.

Оставив Михаила вместе с Анной, чтобы тот успел собраться и попрощаться, Виктория захотела в последние часы своего пребывания в Ленинграде прогуляться по городу. Нет, это была не Москва: ритм жизни был совершенно иным, направленный в обратную столице сторону. Петербург был совершенно спокойным городом, по крайней мере, таким он казался девушке: чувствовался простор, речная влага и виднелась бесконечная синь, которая так нравилась Виктории – неистовый, бескрайний синий цвет... Но что-то её остановило. Что-то направило её туда, куда она никогда бы не рискнула пойти. Перед ней возник необыкновенный фасад Казанского собора: слева стоял памятник Кутузову, справа – Барклаю де Толли. Почему-то ей захотелось туда войти: она сама не понимала себя – то ли ей хотелось просто посмеяться над собой, то ли в голове созревали некие домыслы, что не давали ей покоя. И что бы то ни было: церковь девушка не посещала очень давно.

На ступенях храма девушка на миг остановилась: ветер летел на неё с такой силой, что выросшие за два месяца волосы, которые свисали ей почти до поясницы, трепыхались в разные стороны, и некоторые пряди уже почерневшей чёлки норовили попасть в глаза. Она медленно подняла голову, взглянув на фасад храма: на огромном размере треугольном карнизе с расписным фризом золотом сверкал глаз, лучи от которого расходились в разные стороны, словно от солнца. На лучезарную дельту Виктория уже не реагировала: Петербург не ранее как в 18 и 19 веках был центром Российских тайных сообществ, тем паче: в религии дельта трактовалось как «всевидящее око Божье». Но, если бы сейчас был бы с ней рядом Миша, она бы бездумно снова стала бы его пугать – теперь девушка была в одиночестве – нарочито удивляться и красоваться было не перед кем.

При входе она неаккуратно и даже неуверенно перекрестилась, на третий раз не склонив голову. Виктория находилась словно в каком-то забытие, дымке, тумане, и отрезвил её только жуткий аромат ладана, который резким запахом врезался в чуткое обоняние девушки. Внутреннее убранство храма было не менее богатым, чем внешняя отделка, очередь замерла в нетерпеливом ожидании, дабы дотронуться до стекла, под которым скрыта икона Божьей матери, прочие же вселили в девушку просто панический страх и чувство дикости: когда она потеряно озиралась по сторонам, люди перед ней падали на колени и с чувством трепета, какое испытывал крепостной раб при виде барина, фанатично целовали грязный мраморный пол, и Виктория, охваченная ужасом, шарахалась от них в сторону и уже спиной задевала иных верующих, на фарфоровых лицах которых замерла маска глубочайшей тоски и мольбы. Это напоминало девушке будто бы самый жуткий её кошмар и никогда ранее чувство изгойничества, страха и одиночества обволокли её душу. Ей стало тяжело дышать, а пение и бесконечный ладан вызвали у девушки головную боль.

Лишь священнослужитель – один среди массы людей, пребывал в духовном удовлетворении, и это было видно по его лицу. Виктория судорожно облизнулась, как можно быстрее проходя мимо верующих, кои смотрели на неё с презрением (на девушке не было платка) и даже попирали презрительными словами.

- Батюшка, – заговорила она холодно и сухо,уставив пустой взгляд вниз, – желаю исповедоваться. Не знаю точных распорядков, но нельзя ли это как-нибудь сейчас?..

- Покаяться желаешь? – спросил священник, глядя на девушку словно свысока. – Так от чего на тебе нет покрывала на голову твою? Это каждый христианин знать уж точно обязан.

- Я знаю, – голос её дребезжал, как будто бы ворошили мелкие стёклышки, но был всё так же кроток и даже безразличен. – У меня нет возможности такой – иметь при себе платок.

- Так возьми же у послушниц наших, они вон там сидят, в углу, и иди за мной.

Виктория окинула взглядом женщин в серых одеяниях, сидевших на длинных лавках у икон. Рядом с ними стояли большие ящики, в которых лежали платки и юбки для женщин. Девушка кивнула им, сама не зная для чего, взяла ситцевую чёрную шаль и легко накинула на голову так, чтобы не рассыпались по лицу длинные пряди волос.

- Как зовут-то тебя? – когда она вошла в пустующее боковое крыло церкви, священник уже стоял за аналою, листая на нем книгу с уже заготовленной молитвою об отпущении грехов. Девушка заметила это и едва заметно усмехнулась про себя – В чём раскаяться желаешь?

- Ника, – тихо проговорила она, всё растеряно смотря перед собой. – Вы вот уже нашли молитву, уже готовы выслушать меня, только отпустите ли вы мне мои грехи?