- Владимир Ильич знал, что делает, Владимир Григорьевич, – страстно возразил Петерс. – Должно быть, Феликс Эдмундович самовольно решил ехать без подкрепления.

«Либо он безумно хитёр, либо безмерно глуп», – пронеслось в голове Орлова. – Ну, хорошо, сообщи товарищу Свердлову об этом, но только аккуратнее, чтобы лишние уши не слышали.

Петерс кивнул и черканул записку с четырьмя словами:

«Дзержинский арестован, начался мятеж».

Прочитав письмо, Свердлов даже бровью не повёл. Он убрал тетрадь с повесткой дня, встал со стула и сказал:

- Прошу внимания! Ввиду открывшихся обстоятельств, сообщённых от товарищей Орлова и Петерса, объявляю перерыв для переговоров с делегатами большевистской фракции, которое состоится в здании напротив. Остальных делегатов прошу оставаться на своих местах.

Большевики, тихо перешёптываясь, стали выходить из Дворца. Мария Спиридонова растерянная, обескураженная и не понимающая абсолютно ничего, кинулась к выходу, где Свердлов бросил стрелкам: “никто из эсеров не должен выходить из здания, предупредите всех”.

- Что происходит?! – возмутилась эсерка, останавливая ведущего съезда. – Как это понимать? Нам этот жест считать за капитуляцию? Или же что?.. Объяснитесь, в конце концов!

- Марусенька, – фамильярно приниженно назвал её Свердлов, улыбнувшись. – Вы убили Мирбаха, арестовали председателя ВЧК, подняли мятеж в столице – я вами просто восхищён. Не уследишь прям таки. Ну, а вы... останетесь здесь до тех пор, пока мы не разгребём все ваши деяния. Что же вы так побледнели, милая моя? Нда, а некоторые думают, что я – дьявол.

- Мятеж, но Мирбах тут не причём... – задыхалась от страха Мария, покачивая головой. Тут её будто стукнули по голове, отчего в сознании своём она поняла ужасающую мысль, – ... ах, вы! Это вы! Всё вы!!!

Эсерка в помутнении рассудка кинулась на Свердлова, стараясь оставить кровавый след на его лице, но тот ловко поймал её руки, сжимая запястья с огромной силой до тех пор, пока от боли последние силы не покинули женщину. Её глазам теперь некуда было деться и спрятаться – они были точно напротив угольному взгляду большевика. Немая, бледная Мария в бешеном страхе и безумной ненависти смотрела на него. Чёрные, дьявольские глаза разрушили так долго обороняемую броню эсерки.

И вот Свердлов глубоко в своей душе почувствовал, что в его руках одна из самых грозных и неприкосновенных революционеров во всей России – он обладал властью над ней, а особое наслаждение доставляла полная её подчинённость – та совсем не сопротивлялась, словно загипнотизированная, сведённая с ума, неотрывно, полузакрыв глаза, смотрела на него. Поистине потрясающее и великолепное чувство власти и подавления своего врага, что-то сравнимое со страстью и даже влюблённостью, которое хочется растянуть на вечность. В тот момент появляется жалость и даже трепет к сокрушимой жертве – у победителя в момент победы просыпается благодетель, кем бы тот победитель ни был. В будущем это психологическое явление определит младшая дочь Зигмунда Фрейда – Анна, а в конце XX века его назовут “Стокгольмским синдромом”.

В интервью для политических газет, когда Свердлова просили дать комментарий по личности Спиридоновой, он характеризовал её как профессионального революционера, руководителя партии левых эсеров, настоящую атаманшу и боевого лидера – не без цинизма и категоричности. Как о человеке, а уж тем более как о женщине он не думал никогда. Впервые он понял это лишь в тот момент – как она беззащитна и даже женственна, и как её руки тонки и слабы. Но, не ослабляя хватку, он приблизил свое лицо к ней, почти касаясь губами её щеки, по которой катилась прозрачная слеза.

- Не бойтесь, всё кончиться очень быстро, – тихо-тихо прошипел он, выделяя каждое слово, затем опустил руки и вышел вслед за своей фракцией.

К эсерке, у которой дрожали колени, подбежали Камков и Кавелин и подхватили её под руки, потому что у женщины подкосились ноги, и она чуть ли не рухнула на пол. Поняв, что происходит, вся фракция эсеров бросилась к дверям, но вход перегородили вооружённые латыши.

- Что он вам сделал? – взволнованно спросил Камков, увидев на руке эсерки синие пятна.

- Нас арестовали, – сухо произнесла Мария, пока слёзы непроизвольно катились из неё напуганных, озлобленных глаз и тихо-тихо прошипела. – Чтоб ты сдох, чтоб года не прожил, мразь.

Ничто иное руководителям фракции левых эсеров не оставалось, как ждать своей неминуемой участи.

Тёмная, пыльная комната, похожая на подвал, освещалась лишь тусклым светом из забитого досками окна. Обшарпанная, до боли знакомая обстановка. Какой там по счету арест Феликса Дзержинского?.. Не важно, в любом случае он был последним. Самое неожиданное заключение в его жизни, товарищ Дзержинский сам был им ошарашен до знакомой боли в голове. И даже став по иронии судьбы всероссийским тюремным начальником, карающим мечом революции – при всех этих ярких характеристиках он снова пребывал в неволе. «О мама-мия, ностальгия!» – хотелось закричать, но мысли текли теперь в другом русле, познавши уже другую жизнь, далекую от царских пережитков.

Всё в той же лёгкой тёмно-серой шинели он стоял у заколоченного, огромного, по сравнению с бывшими камерами, окна и сквозь длинные, словно царапины дикого зверя поперечные щели, сощурив узкие, кошачьи глаза, смотрел сквозь них на то, как, вооружившись пулемётами и винтовками целыми отрядами на улицы выходят толпы эсеров. Рыжие, слепящие золотом солнечные осколки мелкими брызгами касались бледного, словно у мертвеца, лица с выражением внешнего спокойствия, но внутреннего сокрушения.

Он долго-долго непрерывно, около часа, смотрел в эти щели, а после, когда уже всё надоело с прежней, огненной хваткой вцепился в поганые доски и тянул, и рвал их на себя, но железные, многочисленные гвозди на этот раз не поддались. Потом зарычал пантерой, метался из одного конца помещения в другой, мелькая между тьмой и светом, из стороны в сторону, с криками: «я – председатель ВЧК!» Эсеры, охранявшие его, молились, чтобы этот дьявол угомонился, а он и вовсе не им доказывал, а самому себе – что он – председатель ВЧК. Ведь за эти полгода он так и не поверил самому себе. «А что же я лично сделал на этом посту, что со мной вновь играют как кошки с мышкой? Выходит – ничего».

Солнце утопало в кровавом горизонте, когда Феликс, успокоившись на время, опустился на лавку и, будучи уверенным, что его никто не видит, опустил голову на колени, закрыв её руками. «Меня не убьют», – он это прекрасно знал. Когда дневник свой писал – знал, и письма сестре и жене – тоже знал. Он всегда был честен или всегда был лжецом?.. Скромные гордыми не бывают. Оттого они и скромные. Но скромный жаждет похвалы дважды. И было бы вернее назвать человека не «скромным», а «скрытным». Дома скромные сидят – в камельке. А он – в тюрьме.

Дверь неожиданно открылась, и Феликс вздрогнул, со стыдом отнимая руки от лица. В сопровождении Александровича в комнату привели Лациса. Три главы ВЧК снова были вместе.

- Феликс Эдмундович! – Лацис кинулся к председателю на шею.

- И тебя арестовали, – с усталым разочарованием произнёс Дзержинский. – До Лубянки добрались?

Лацис печально кивнул. Александрович всё стоял у двери, неотрывно наблюдая за бывшими коллегами. А, казалось, совсем недавно вместе праздновали чей-то день рождения. Но он принял своё решение и ждал время, чтобы его огласить.

- Товарищи, поймите, что партия левых эсеров и лично я ничего против вас не имеем, – начал он. – Мы лишь хотим расторжения Брестского мира.

- И поэтому ты приказал убить Мирбаха, подделав мою подпись? – грозно спросил Дзержинский, хмурясь.

- Я хотел вам сообщить об этом, но он сказал, что вы уже обо всём знаете и дабы не компрометировать вашу честность, подпись нужно скопировать… – оправдывался Александрович.

- Что за бред?! – лицо Феликса скривилось в презрительном оскале. – Кто? Кто тебе так сказал?!

- Троцкий, – ответил эсер. – Лев Давидович единственный понимает, что Брестский мир – крах революции. Нашей революции, ради которой вы так долго мучились… Феликс Эдмундович, что с вами?!