В комнате была образована кладбищенская тишь, лишь издалека разносились звуки погромов и стучащих дверных косяков.

- Он о Мирбахе всё знает, но такой оплошности, как забытый портфель не простит, – тихо от сухости во рту произнес Александрович.

- Значит, нам теперь конец? – испугался Карелин. – Но, господа, что это мы… Нас в конце концов много, против одного Дзержинского… Да, пускай это Дзержинский, но из-за этого позволять унижать себя?

- Он уполномоченный председатель ВЧК. Он тебя застрелит и останется прав по закону, – разочаровал Камков, удручённо качая головой. – Подождите, что это....вы приказали убить посла? Вы? Без ведома ЦК? Нужно выдать ему Блюмкина и дело с концом.

Александрович, который также являлся членом ЦК эсеров, после слов однопартийца вышел из ступора и показал Камкову кулак.

- Только попробуй,я сам тебя застрелю...

Спустя секунду, в двери той комнаты упорно начали стучать. После громких, но коротких выяснений отношений, разрушающим вихрем, в неё влетел сам председатель ВЧК – взъерошенный, тяжело дышащий – Феликс Дзержинский. Он остановился у прохода, держась обеими руками на фурнитуру противоположных стен, и, сощурив глаза, ядовитым обезумевшим рентгеном вглядывался в каждого из находящихся за столом. У последних в этот момент наступила немая сцена: они замерли каждый в той позе, которой находились до мгновения появления председателя ВЧК – неотрывно с широко распахнутыми глазами они смотрели на главного антагониста в этой короткой бессловесной трагедии.

- Я вас обнаружил... А мне сказали, что вы на съезде со сих пор. Но не важно: как вам любезно сообщил гражданин Попов, – вместо предисловия сдержанно начал он, – я здесь по простой причине. Вы, господа – эсеры, можете более не скрывать предателя в своём штабе, ЧК его задержит. А вас уже вряд ли что-то спасёт.

- Что… что вы имеете в виду? – претворяясь не слишком умным человеком, спросил Карелин, заикаясь.

- Преднамеренный заговор и убийство международного посла, – поддаваясь правилам, аккуратно пояснил Дзержинский, но мгновенно, словно по случайному щелчку, потерял самоконтроль. Опустив руки, он в два шага приблизился к столу. – Посему вы нарушили закон по вышеуказанных статьях! Если вы не выдадите Блюмкина и Андреева, я расстреляю всё ваше ЦК!

Вдруг его взгляд наткнулся на стоящего в стороне заместителя. Александрович, тяжело дыша, большими, расширенными не то от ненависти, не то от сожаления, глазами смотрел на товарища по службе. Феликс повернулся к нему, взгляд более не испепелял – он был потушен, разочарован.

- И ты, Брут?.. – убито произнёс он. Неизвестно, что тогда происходило в душе председателя ВЧК. Невозможно судить о чувствах и мыслях преданного человека, преданного миром и людьми не единожды. Более того, когда доверчивости для него более не существует, когда он окружает себя железной бронёй от всякого дурного слова, понимание непрочности той брони разрушает человеческую составляющую. И все, кто знал Дзержинского, несмотря на тёплые слова о нём, понимали, что жестокость была первоосновой его существования. Или вы все действительно думаете, что человек, переживший одиннадцать лет тюремного заключения, страха неминуемой гибели, пыток и преследования останется девственно добрым и смотрящим на этот мир светлыми и ясными глазами?! А, может быть, и не чувствовал он в тот момент ничего, кроме пустоты и безмерного равнодушия. И не без причины Троцкий зовёт его гордецом и фигляром? Мы знать того не можем.

- Я объявляю всех вас арестованными, по очереди сдайте оружия и проследуйте к выходу. Примите арест или смерть. Иного выхода у вас нет.

Феликс замер, ожидая выполнения требования, но никто не шелохнулся и не двинулся со своего места. Все остались на своих местах. Дзержинский насторожился, он оглянулся – его окружили десятки вооружённых эсеров, которые как церберы на цепи ждали команды своего руководителя. Члены ЦК молчали. Дзержинский долго вглядывался в каменные лица, а гипнотический огонь его в глазах окончательно погас . Он побледнел, снова и снова вглядываясь каждому в глаза, но те либо не смотрели вовсе, либо лишь сурово и боязно исподлобья. С горькой иронией Феликс осознал, что он – обречён, что выхода нет только у него одного.

- И вы… правда надеялись на то, что мы беспрекословно всей партией будем сдаваться? – нарушая тишину, спросила Мария, поднимаясь из-за стола. – Вы, правда, думали остаться справедливым, гордым и неприкосновенным даже будучи совершенно одиноким? Отделаться одним авторитетным именем и просто так взять и арестовать всех нас? Боюсь вас разочаровать, Феликс Эдмундович, но скоро в стане поменяется власть, ни вы, ни кто-либо другой не способны остановить кипучий, как раскалённая лава, мозг социалистов революционеров.

Дзержинский принципиально не сделал шаг назад под напором подобных, страшных для него фраз. Он сделал роковой ход конём, но фигура эта была повержена.

- И посему вы арестованы, Феликс Эдмундович, – хищно, но с ноткой сожаления произнесла Мария. – Оружие положите на стол. Что вы так смотрите? Я считала, что слышать подобные слова вошло у вас в привычку.

Эсерка была права: низложенный председатель ВЧК не в первый раз слышал эту фразу. Но она стала для него на этот раз затмением, словно громом среди ясного неба. Мгновение он стоял недвижим, а затем, от безысходности и безвыходности, достал револьвер и, выстрелив в потолок, дёрнулся к выходу, к окну, но бросились на него эсеры, пуще затасканных овчарок, скрутили руки, обыскали, после чего маузер и револьвер послушно оказались на столе перед Марией Александровной.

- Вам это даром не пройдёт! – шипел Дзержинский, вырываясь из последних сил. – Предатели революции! Трусы! ТРУСЫ!!!

- Кобра без клыков осталась, вот и шипит, а укусить не может, – решил съязвить Попов. Но шутить более никто не стал: у эсеров темнело в глазах от одной только мысли: арестовать Дзержинского. Вскоре крики Феликса и его призывы одуматься затихли. Он смирился, сокрушённо опустив голову.

- Уведите в штрафбат и часовых сменяйте каждые 20 минут, – последнее, что бросила Мария, уважение к которой среди однопартийцев возросло в несколько раз.

- Теперь нам точно конец, – Карелин присел и положил голову на стол. – Ленин нас убьёт.

- Не убьёт, если мы не сдадимся. К тому же пока Дзержинский у нас в заложниках, он ничего не сможет сделать или как-либо нам помешать, – Мария Александровна возмущённо взглянула на заместителя председателя ВЧК. – Кто дал тебе право убивать посла?! Почему мы все слышим об этом впервые?

- Я... я считал, что так мы сможем иметь причину для развязки восстания, – потупив взгляд, отвечал Александрович.

- Причина нашего восстания проста – отказ большевиков от нашей резолюции, – возмутился Камков. – Это самодеятельность свела бы нас в могилу, если бы Дзержинский явился с отрядом или целой дивизией!

- Всё, поздно об этом говорить, – Мария взяла в руку револьвер Дзержинского и проверила заряд. – Ничего не было, пока всё спокойно. Мы с делегацией поедем на съезд. На товарище Попове лежит ответственность над командованием вооружённого восстания. Сегодня или никогда.

Новый день съезда не предвещал ничего нового и ничего положительного. Всё кипело и шипело, как серная кислота. Орлов, наблюдая за этим поприщем ада, готов был плюнуть каждому в лицо. И даже Яков Петерс, самый что ни на есть преданный человек в своём роде, молодой революционер, оставаясь в тени, был готов бросить всё на кон революции. На лице его был страх: только что получили сведения об аресте председателя Чрезвычайной комиссии.

- Как на это отреагировал Ленин? – Орлову было отнюдь не безразлична реакция Ильича, хотя на Брестский мир и на угрозу жизни Дзержинского ему было абсолютно плевать. Вернее, в тот момент времени он был самым счастливым человеком на земле.

- Скверно, – поёжился Петерс. – Он был убит, если сказать мягко.

- Неужели он искренне верил, что трое чекистов способны выйти сухими из штаба эсеров? – удивился Орлов. – Каким наивным нужно быть.