Отечество – есть для них Родина. Место, в котором человек родился и вырос: ностальгическая привязанность – вздор и чушь! Не якобы Отечество воспитывали вас, а мать с отцом! Отечество не думало о вас и не заботилось. Наш мир, наша планета – вот наше Отечество, а не идиотская граница на карте! Но Отечества для белогвардейца больше нет: класс буржуев презирается, новая власть отдаёт землю крестьянам и требует диктатуры рабочего класса. Нет для белогвардейца их прежней Родины – капиталистической, сословной России. Они не могут вытерпеть этого позорного равноправия, не могут смириться с тем, что рабочий класс, некогда эксплуатированные смерды, рабы и холопы, станут наравне с ними – князьями, графами и лордами. Разве это справедливо? Разве материальное потребление это и есть… Отечество? И белые офицеры, желающие вернуть прежнюю власть себе, насмерть рубятся на своим народом! Глупые, наивные…

Зачем я вам это рассказываю? Ради того, чтобы каждый, стоящий напротив меня, знал, ради чего он сражается! Одним из важнейших принципов воспитания нашей – красной армии, является не оставление без наказания ни одного проступка. Репрессии должны следовать немедленно, карая всех тех, кто провинился. За каждые грех следует расплата! За каждое незнание – порука! Нарушение дисциплины, дезертирство, трусость, предательство – всё карается смертью. Ваш подвиг войдёт в историю, как подвиг в освобождение мирового пролетариата и достижение победы мировой социалистической революции!

На ветреной, пустынной площади перед солдатами своей армии выступал наркомвоенмор. Пронизывая серое, пепельное небо, моросил дождь в преддверии первой майской грозы. Над землёй, сотрясая человеческие души, гремел гром и выстрелы расстрелов провинившихся армейцев, сквозь которые эхом разносился пронзительный, дьявольский голос Троцкого. Этот голос нельзя было ни с чем перепутать и не с чем сравнить – для всех, кто хотя бы раз слышал его речи, его голос остался олицетворением грозы репрессий, но голос звонкий и душераздирающий.

На побелевшем, мокром от дождя лице при каждом восклицании возникал тёмный пурпурный румянец. Наркомвоенмор в моменты своих речей выглядел подобно живому мертвецу, снизошедшему из самой преисподнии. А сам оратор, с маниакальной живостью вглядываясь сквозь пенсне в мимику солдат, изучал их поведение и выражение лиц. Он уже тогда знал, кто из стоящих перед ним предаст, кто попытается сбежать, а кто будет биться, не щадя себя. Выпытывал эту правду верным оружием: не ножом, не маузером, а только голосом.

Коба наблюдал за ним издали. Немного было моментов, когда нарком по национальностям и нарком по военным делам пересекались, отчего у коллег сложилась некая ассоциация параллельных прямых. Троцкий был зависим от фронта, но главной задачей и целью на нынешний момент было воспитание сильной, непобедимой армии. А то, что осталось после Октябрьской революции, к справедливости ко Льву, сложно назвать боеспособной силой.

Когда Троцкий закончил речь, Коба вздохнул: ощущая всю неприязнь к наркомвоенмору, последний чувствовал к нему и циничное уважение – от этого противоречия было не по себе. Ненависть с уважением плохо сочетаются, и обычно не приходится ждать положительных итогов. Коба сам, слушая Льва, невольно загорелся, но зная то, что скрывается за пламенными словами пламенного революционера, нахмурился и продвинулся через солдат, приближаясь к Троцкому.

- Гениальная речь, Лев Давидович. Как долго ждать положительных результатов?

Троцкий обернулся и разочарованно посмотрел Кобу.

- А, это вы, Сталин. Ну что ж, спасибо. Разочаровываться не приходится, если изначально не очаровываешься. И командный состав, и краснофлотцы у нас всегда начеку. А практика карательных сил под председательством товарища Дзержинского приносит свои улучшения, – нарком военном сощурил глаза: да чтобы Сталин заговорил просто так – никогда. – Что угодно? Неужели просто хвалить пришли?

- Нет. Хвалить я тебя точно не стану, – отрезал Коба, аналогично сверкнув тигриным взглядом.

- А мы уже всё-таки на «ты»?.. – Троцкий снисходительно склонил голову и, демонстративно повернувшись спиной, направился к дороге.

- Знаешь, что происходит на Южном Урале?! – грузин повысил голос. Он ненавидел всякого рода высокомерие, а язвить взаимно Льву – не тот момент. – Восстал чехословацкий корпус. Взяты станции Иркутска и Златоуста. А день через день они возьмут и Челябинск.

- Так что ты от меня хочешь? Чтобы я ехал в Челябинск? – отозвался наркомвоенмор. – Я осведомлён – это моя обязанность, так скажи: как я лично могу на это повлиять?

- Однако, это случилось по лично твоей вине. Твоя телеграмма попала в руки чехословакам. Именно поэтому они подняли восстание, – Коба обогнал Льва, дабы видеть, как гордые глаза становятся растерянными. – Готов расстрелять каждого труса и дезертира, а сам? Своим непредусмотрительным поступком обрек красноармейцев на гибель. Я же обещал им свободу и содействие, мне это далось с огромными усилиями, а ты взял и всё разрушил. Как же это у тебя так получается? Революцию-то мы уже совершили…

- Совершили, – мрачно кивнул Троцкий. – Но только в одной стране. И эта страна должна стать хворостом для разжигания мирового костра революции для полного уничтожения капитализма.

- Сначала попытайся построить социализм в одной стране, а потом уже и о мире суди.

- Если ты такой умный, то езжай сам, – процедил сквозь зубы наркомвоенмор. – Я понимаю, отчего ты такой: сидишь в столице в своём наркомате. А вот если бы хоть раз побывал на фронте – прикусил бы язык. А что – это идея. Я устрою.

Троцкий не солгал. Спустя четыре дня Ленин назначил Кобу руководителем продовольственной комиссии на юге России и отправляет в командировку в Царицын. И большевик выдохнул: хотя бы не огневой восток. Ленин очень ценил своего де-факто зама, однако практичность Кобы нужна была не на поле боя, а на производстве. В столице был голод, а что творилось с армией в Петрограде – страшно было представить. Москву нужно было снабдить хлебом, а единственной отправной точкой был юг. Для сопровождения и помощи в работе Коба выбрал брата и сестру, которые работали у него в наркомате: Фёдора и Надю, да-да, ту самую Наденьку Аллилуевых. Ещё ровно год назад Коба чуть не проболтался Каменеву о своих к ней чувствах, а теперь, повзрослевшая восемнадцатилетняя девушка была готова сама броситься на край света ради единственного, которым была безмерно очарованна. Надюша была тайно влюблена в самого загадочного и мрачного большевика, чьи глаза сияли янтарным золотом, словно весенний рассвет.

Перед прибытием поезда наркома по национальностям на станции в Царицыне столпился народ. Массы рабочих теснились на небольшой площадке, дабы взглянуть на гостя-члена ЦК из самой Москвы. Шестого июня на юге РСФСР стояла безумная жара и люди, изнывающие от жажды в толпе, просто обмахивались руками. Женщины, кои поизобретательнее, из газет, кроме «Правды», складывали бумажные веера. Первые часы ожидания проходили в безобидном и терпеливом молчании под присмотром чуткого руководства городской власти.

Когда Коба вышел из вагона, он обомлел, увидев перед собой чуть более тысячи пролетариев.

- Почему здесь столько людей? – строго спросил он у председателя горкома.

- Так как же народу запретишь? Вас встречают-с, – услужливо ответил тот. Коба вздохнул: в русском народе чинопочитание заложено в генах, от рождения, и никакие дары свободы не способны избавить их от рабского поведения. Народ по своей натуре консерватор, как утверждал Герцен.

- Я получил телеграмму, что анархист Петренко совместно с некой Марией Никифоровой поднял восстание, – большевик, дабы не быть голословным, продемонстрировал местному управлению само письмо. – В вашем районе образована крайне тяжёлая политическая ситуация, а вы допускаете массовое скопление народа, где возможна попытка теракта. Чем вы думаете, товарищ?

- А вам разве не приходило письмо, в котором уведомлялось об аресте Петренко и расстрела “Маруськи” на месте? – удивился предгоркома. – Опасность теракта на сегодняшний момент ликвидирована, не волнуйтесь.