Сзади кто-то коснулся плеча Феликса Дзержинского. Председатель ЧК тотчас повернул голову и боковым зрением заметил белеющий клочок бумаги. Приняв записку, Дзержинский быстро пробежался по ней изумрудными, подозрительно сощуренными, но любопытно сверкающими глазами.

“Тов. Феликсу” – так значилось в верхнем правом углу листика. “Значит, передавали с параллельного ряда”, – смекнул про себя Дзержинский. Его смутило обращение исключительно по имени. Так мог называть только Владимир Ильич, и то – в официальном, прилюдном обращении никогда не опускался до фамильярности. Более того, Ленин вот уже несколько минут читал доклад. В записке не было указано имени отправителя. Текст её был примерно таким:

Тов. Феликсу.

«Если ваше мнение будет совпадать с позицией следующего оратора, прошу высказаться по тому поводу и отстоять свои приоритеты, как вы это умеете.

Буду весьма признателен».

Ваш анон.

Дзержинский несколько раз проглядел письмо. Впервые его напрямую просили о таком, как он считал, унизительной деле. Не раз ему приходилось защищать на съездах партии и Всероссийских съездах Ленина, но тот никогда не просил его о помощи в обороне собственной позиции. Сам же чекист хотел голосовать “против”: по вопросу “мира” он и Ильич разошлись, как в море корабли, но Феликс Эдмундович, узнав о том, что Вождь намерен при поражении капитулировать, заколебался. До того момента, как ему передали записку, он внимательно слушал Ленинскую речь, пытаясь найти для себя основу для внутреннего консенсуса, но был нетолерантен к позорному декрету: огненное, внутреннее “я” противилось трезвой первооснове “надо”. Теперь же, когда Дзержинский был сбит с мысли, не было смысла вникать в остальные рассуждения.

Чекист перевернул лист, достал огрызок карандаша, который всегда носил с собой, и написал на другой стороне:

“Обратно”

«Вы определённо зря просите о подобной услуге. Буду вести доклад исключительно от своего лица и исключительно по своему личному усмотрению».

Внизу листа Дзержинский, на мгновение задумавшись, приписал ироничное: “Не ваш тов. Феликс”.

Через некоторое время председателю ЧК вновь передали записку – уже на новом, чистом листочке.

Ф. Дзержинскому. «Не стоит заранее утверждать и саркастировать. Ваше решение может измениться в любую минуту по причине лишь нескольких новых обстоятельств. Бытие определяет сознание, не забывайте об этом!

Будьте всегда к ним готовы, готовьтесь к переменам».

Дзержинский поднял бровь и усмехнулся. Его определённо провоцировал и вынуждал на злость этот аноним, но тем он и нравился Железному Феликсу. Ему было интересно узнать: Wer ist dieser? Кто тот, кто так холодно и даже обижено напоминает ему основной канон марксистской философии? «Идти и приказать Петерсу разыскать…» Напоминание о сухом и приземлённом материализме было решительным и высокомерным жестом для Феликса.

Неужели автор этой записки считает Дзержинского приверженцем идеализма: почитателем Гегеля, романтиком всей своей жизни, который в мыслях, возможно, сейчас не здесь, не на этом собрании, а где-то далеко-далеко... Одним сознанием способен растворять людей и стены, одним созданием перемещаться из мерзкой, холодной камеры на высокий, открытый холм, стоя у края которого можно раскинуть руки и полететь. Или крикнуть что-нибудь бойкое изо всех сил! Затем упасть на траву и лежать неподвижно, смотря на голубое-голубое небо, а как только за горизонт скроется солнце: мчаться ещё дальше – в тёмную синеву ночи, Космоса. Per aspera ad astra. Через тернии к звёздам! Ах, если бы кто-нибудь узнал об этом и понял... И не это ли есть счастье, когда знаешь, что состояние жизни не способно изменить сознание? Не сломить, не победить, не покорить! Маркс, какой же ты, однако, слабый! Материя для сильных есть лишь вторичный фактор, и всё, всё, всё! А тот, кто силён, обязан помогать тем, кто слаб, тем, кто ещё зависим от гнусной материи.

Письмо ответа не требовало, и идеалист Дзержинский оглянулся. Пытливый, терновый, но взволнованный взгляд останавливался на каждом, кого мог мы заподозрить Железный Феликс. На Бухарине, Урицком и Бубнове он задержался: не уж кто из них отправил записку, чтобы склонить на свою категоричную радикальную сторону? Николаю стало неуютно, почувствовав на себе чьи-то глаза, он вопросительно посмотрел на Дзержинского и тут же отвернулся. Тогда чекист обратил внимание на иных, кто был намерен голосовать радикально “за”: Свердлов, Зиновьев и прочие сидели неподалёку, внимательно, с застывшим благоговением и трепетом вслушивались в каждое слово Ленина. Коба, о котором в последнюю очередь вспомнил Дзержинский [только потому, что тот задал вопрос Ленину: – Не означает ли уход с постов фактического ухода из партии? На что Ильич ответил отрицательно], располагался прямо сзади – он и передавал записки, но Феликс знал его почерк: не раз наблюдал его рукописные наброски статей для “Правды” и стиль письма существенно от сталинского стиля отличался.

Каково же было решение остальных, Феликс Эдмундович мог только догадываться, но вдруг Ленин неожиданно закончил доклад, сошёл с трибуны и отправился на своё место; слово взял Лев Троцкий.

- От диспута, товарищи, нынче я воздержусь, – поставил фундамент грядущей речи Троцкий. Впервые он не спрятал подарок Ленина – алый медальон под пиджак, и теперь украшение ярко сияло и переливалось множеством оттенков. Свою мысль Лев начал степенно развивать, покуда он вперил свои светлые глаза во второй ряд левого крыла. – Вести революционную войну при расколе в партии мы не можем… При создавшихся условиях наша партия не в силах руководить войной… доводы Владимира Ильича далеко не убедительны: если мы имели бы единодушие, могли бы взять на себя задачу организации обороны, мы могли бы справиться с этим. Мы не были бы в плохой роли, если бы даже принуждены были сдать Питер и Москву. Мы бы держали весь мир в напряжении. Если мы подпишем сегодня германский ультиматум, то мы завтра же можем иметь новый ультиматум. Все формулировки построены так, чтобы дать возможность дальнейших ультиматумов. С точки зрения международной, можно было бы многое выиграть. Но нужно было бы максимальное единодушие и сплоченность, а раз его нет, я на себя не возьму ответственность голосовать за войну!

В основе своей речи Троцкий выражал солидарность позиции Ленина, что очень насторожило большинство членов ЦК, в том числе окончательно запутало Дзержинского. Он понимал, отчего противник “мира” теперь агитирует за воздержание от голосования: Ленин ни в коем случае не должен снимать с себя полномочия руководителя ЦК и правительства, но он не признавал того, что “голосование спешно”. Отнюдь, Железный Феликс хотел, чтобы с этим вопросом покончили как можно скорее. “Что же он считает – растягивание времени нас спасёт от войны? – зло подумал Дзержинский, не отрывая глаз от Троцкого. – Слишком затянул, вплоть до объявления ультиматума. Бр-р-р. Немцы уже начали наступление, какой позор-р-р. А записки писал, чтобы удостоверится в моей реакции. Сионист, а недогадливый, ещё какую-то дрянь на шею нацепил”.

Дзержинский, нервно вздохнув, сложил записку в карман, в последний раз взглянув на неё и подняв руку, просил у секретаря слова.

Идя навстречу Троцкому, Дзержинский гордо вскинул голову и опустил глаза. Поравнявшись с бывшим наркоминделом Железный Феликс незаметно дотронулся до его запястья. На лице Льва появилась странная, умиротворённая улыбка; вернувшись на своё место, он расслабленно опустился на кресло, но первые слова Дзержинского заставили его вновь напрячься.

- Я внимательно слушал речи предыдущих ораторов и заявляю: передышки не будет! – жёстко и мрачно провозгласил он. – Наше подписание, наоборот, будет усилением германского империализма. Подписав условия, мы не гарантируем себя от новых ультиматумов. Подписывая этот мир, мы ничего не спасём... Но согласен с Троцким, – Феликс взглянул сначала на Ленина, у которого всё больше округлялись и веселели глаза, затем на Льва, который сосредоточенно следил за большевиком, – что если бы партия была достаточно сильна, чтобы вынести развал и отставку Ленина, тогда можно было бы принять решения, теперь — нет...