«Наконец все мои страдания и мучения будут закончены, – думал Троцкий, с чувством вдохнув свежий, морозный воздух, которого так не хватало в душном вагоне, – и Ильич больше не сможет шантажировать меня. Выносить эти позор и унижения больше нет сил. Пусть их испытывает кто-нибудь другой. Тот же Сокольников, к примеру. Ему же по барабану общественное мнение, свалят, и пусть подписывает. Такая оказия вышла, Владимир Ильич, вы думали, что я, несмотря на мои принципы и приоритеты, опущусь и подпишу, а я не подписал. Что ж, а на следующем голосовании, пожалуй, воздержусь. Иоффе убедить ничего не стоит – он поддержит, и Феликс, надеюсь, тоже. Он должен понимать, что если проголосуем «против», то Бухарин с Бубновым и Ломовым спровоцируют отставку Ленина из правительства, а это наша верная погибель. Нужно будет ещё раз переговорить с ними по возвращении, и тогда сложу полномочия. Зачем обманывать самого себя: политика провалилась. Развалилось министерство, с немцами не можем найти консенсуса. Das komplette scheitern, Лёва! Shame on you! Ну, хоть языки ещё помню, всё не так уж плохо».

Эти мысли пронеслись в голове Троцкого мгновенно, так как к нему всё-таки пробились люди и преградили дорогу.

- Лев Давидович, подтвердите ли сообщение о том, что переговоры были вновь сорваны?

- Подписан ли “Декрет о мире”?

« Какие шумные, любопытные и противные, всё-таки, люди эти русские. Ни тебе хлеб-соль по возвращению, ни доброго словечка: “Чайку отпотчевать не желаете, Лев Давидыч?”» – невольно осмыслил Бронштейн, но тут же поспешил выкинуть из головы подобные мысли.

- Позже, товарищи, позже, – процедил он, решительно раздвинул “гарнизон” проныр и двинулся дальше. Вскоре к нему присоединились остатки делегации.

- Товарищи, вы всё сможете узнать на ближайшем съезде партии, – пытались угомонить толпу Сокольников и Карл Радек. – Будет введён регламент на конференцию, и вы сможете получить ответы на все желаемые вопросы по поводу “декрета о мире”.

Троцкий же в такой ситуации должен был бы сымпровизировать какую-нибудь абстрактную, но яркую речь, агитирующая не идти на уступки немцам и призывающую людей сплотится, держаться и продолжать строить социализм, несмотря на произвол и поражения. Но слишком сильно у него разболелась голова, и Лев обнадёживал себя единственной целью – добраться поскорее до Смольного и отдохнуть на мягком диванчике хотя бы пятнадцать минут, а потом он смог бы и с Лениным подискутировать, а распри было обеспечено, а также выступить достойно со своей отставкой. “Ни мира, ни войны”, – бросил он немцам, когда они предъявили ультиматум и безо всяких демагогий повернулся к ним спиной и уехал в Петроград. В конце концов, Лев изначально не хотел становится комиссаром по иностранным делам. Троцкий был достаточно искренний, по крайней мере сам с собой и умел трезво оценивать свои силы, несмотря на огненную эмоциональность (холерикам присущую).

Смольный так рано его не ждал. Троцкий тут же написал заявление о добровольной отставке и сложения полномочий как наркома по иностранным делам. “Прискорбно отдавать хоть и неказистую, но власть, – вздохнул Лев, наблюдая, как бумагу забирают на рассмотрение, – но я поступил честно, и не моя забота печься более о Бресте”.

Ленин, как только узнал о выходке де-факто своего зама и второго лица в стране – жутко возмутился. Разозлённый, он ходил по кабинету взад вперёд и вслух бранил Троцкого за “бескомпромиссицу”. В конечном итоге, зная, что слова волка не накормят, заявил:

- Раз вы, батенька, считаете верным дерзить и возвращаться в безрезультате вот уже второй раз, то я, будучи уверенным в недоверии к себе и в несогласии, буду подавать в отставку... Нет-нет, не возмущайтесь товарищи, я вижу, что сейчас происходит, и я уйду, если большинство так решит.

Этого заявления испугались абсолютно все, а Троцкий больше всех. Он побелел, как бумажный листок и готов был тотчас броситься в ноги к Ильичу с мольбой, чтобы тот никуда не уходил. Однако в мыслях своих бывший наркоминдел смекнул, что Ленин блефует ради того, чтобы был таки заключён этот мир, вокруг которого разразилась такая внутрипартийная война, коя расколола большевиков на два лагеря. Ильич знает о том, что Троцкий отныне к власти не рвётся: в свете последних событий он складывает оружия, а значит и пост, и огромную ответственность никогда себе не присвоит, но и уйти Ленину ничего не стоило. Уйдёт – то больше некому, как Льву Давидычу, брать власть. И что же: снова все шишки на него?

Но Ленин снисходительно улыбнулся и мягко добавил:

- Думаю, что будет не лишним, провести очередное экстренное заседание ЦК партии, где в последний раз, наконец, поставим и разрешим вопрос о “мире”.

И на этих словах все с облегчением выдохнули.

Итак, на следующий день после того, как товарищ Троцкий подал в отставку, произошло последнее заседание партии, которая именовала себя социал-демократической. Но об этом чуть позже.

До заседания ЦК РСДРП(б) оставалось около пяти минут. Массы в сборах: члены ЦК на своих местах, докладчики наготове; шли непрерывные конференции между “центрально комитетчиками”, а именно – ропот, неугомонное шушуканье, личные переговоры, которые зачастую не касались поставленного партийного вопроса, а также традиционный обмен записками.

- Попрошу тишины, товарищи, – прозвучал звучный голос Свердлова, звенящего в карманный колокольчик, с коим был неразлучен. Гомон прекратился, и на трибуну взошёл Ленин: лицо его сосредоточено и серьёзно, брови сурово сведены вплоть до образования морщин, губы плотно сжаты – непривычно было лицезреть обыкновенно весёлого и улыбчивого Ильича. Он начал свой доклад незамедлительно: каждое слово было наполнено трагизмом и фатальностью, но мастер ораторского мастерства умело держал границу эмоциональности и рациональности – всё было чётко и понятно. Ленин вновь призывал к подписанию мира:

- ...спешу напомнить, товарищи, что наше заседание проходит в условиях 48-часового германского ультиматума, – заметил вождь пролетариата и с укором отправил взгляд на Бухарина и поддерживающий его курс. Этот невысокий молодой курносый человек – шатен с хитрыми, круглыми глазами-бусинками неотрывно следил на каждым движением Ленина, сидел в полуразвалочку, скрестив руки на груди. Не пугала его возможная отставка, не пугало также и то, что избрал самую критическую позицию к “миру”: он не поддерживал ни Ильича, ни Троцкого, а настаивал на исключительном разрыве с немцами. Николай Бухарин был личностью творческой: довольно мягкий, приятен в общении, но чересчур эмоционален. В своё время он смог избежать давления Ленинского авторитета и упорно отстаивал своё мнение. Рядом с ним сидели те, кто его поддерживали. – Следовательно невольно возникает вопрос: как долго ли будем тянуть с подписанием декрета и как долго некоторые товарищи будут возмущаться и противиться этому единственному верному решению...

- Протестую! – воскликнул Бухарин, уловив в словах председателя наркоматов нотки субъективизма в свою сторону. – Давайте, наконец, оставим агитацию. Здесь сидят взрослые люди и каждый сам знает какую позицию: “верную или неверную” – по вашему усмотрению, он изберёт.

- Интересно, почему вы так гневно реагируете на вежливо высказанное мнение? – парировал Ленин, значительно снизив голос. – Николай Иванович, это побуждение или, как вы выразились “агитация”, легализована внутри партии. Давайте не будем нарушать регламент, слово “дисциплина” относится ко всем, в частности и к вам, потому будьте добры вести себя прилично.

Бухарину ничего более не оставалось, как фыркнуть и замолчать. В любом случае, он знал, что голосовать будет “против”, даже несмотря на то, что Ленин ненароком упомянул: если голосование перевесит – снимет с себя все полномочия. Было по-человечески обидно: двадцать девять лет – чертовски юный возраст для члена ЦК, да и вовсе – для государственного и партийного деятеля. Николай был самым молодым из ЦК, и не было удивительным то, что многие его критиковали и недооценивали, и товарищ Бухарин отвечал им взаимностью. Он был твёрд в своих решениях и в своём воззрении на вещи – безумно злился, когда кто-либо, напрасно считая Николая Ивановича пылким, следовательно наивным революционером, пытался переубедить его. Товарищ Бухарин смирился с подобным отношением и искренне верил, что когда-нибудь в новом советском обществе перестанут обращать внимание на такие глупые предрассудки, как возраст. “Не более, чем цифры в паспорте”, – думал он, терпеливо слушая доклад.