— Почему Вас он любит больше, чем меня, Чжинки? — вопрос прозвучал почти неслышно.

— Потому что ты кусок дерьма и тебя не за что любить, — неосознанно отрезал Чжинки, на миг вновь испытав острейшее презрение. Но усталость понемногу побеждала его ярость, гасила разъедавшую его жестокость и превращала молодого человека в прежнего мягкосердечного Чжинки.

— Это правда, — слабо кивнул Минхо, теряя сознание и падая головой на здоровое плечо возницы.

========== Часть 32 ==========

Чжонхён все еще находился в комнате, когда гонимый нехваткой воздуха Ки вынырнул из своего водного убежища. Удобно расположившись на кровати на боку и подперев голову рукой, он глядел в его сторону черным загадочно мерцающим взглядом. Отфыркавшись, словно кот, против воли окунутый в воду, Ки раздраженно помахал ему в сторону двери, намекая на свое желание остаться одному. Даже взгляда не бросив в его сторону, юноша все равно ощутил, как лукаво растянулись чужие губы в усмешке. Что заставило Кибома еще сильнее напрячься. Не нравился ему этот взгляд, хотя и пробуждал что-то такое, чего пробуждать, по его мнению, не стоило.

Очевидно, сжалившись над ним, через некоторое время Чжонхён поднялся с кровати и молча вышел за дверь, оставляя Ки наедине с нервозностью. Ему не сразу удалось расслабиться, и временами он поглядывал на закрытую дверь, но, в конце концов, положился на случай и посвятил всего себя ванным процедурам. Чудесным ванным процедурам, ибо в его распоряжении оказалось невероятно душистое мыло, какая-то странная мочалка, которую он с любопытством покрутил в руках, огромное количество склянок и время, много времени.

В обычные дни они с Чжинки, а когда-то и с Тэмином, посещали городские купальни, но как и многие из нижней прослойки, пользовались обычным мылом, имеющим свойство плохо пениться и высушивать кожу до состояния жухлого осеннего листа. Бывали дни, когда средний брат растапливал это чудовищное средство и, добавляя в него какие-то порекомендованные ему травы, варил более-менее терпимое мыло, но в этом городе у него на это просто не было времени. А просить Чжинки добыть какое-нибудь приличное мыло подпольно он не желал.

После городских купален его кожа оправлялась несколько дней, что не позволяло ему злоупотреблять мытьем. Хотя недавно он с удивлением обнаружил, что все его болячки и прочие неприятности подобного рода стали заживать с поразительной быстротой. В подтверждение своих догадок он тотчас же оглядел те места, на которых должны были краснеть воспаленные ранки, но которые были чисты и нежны, словно кожа младенца. Еще одна загадка.

Пожав плечами, Ки схватил розовый — розовый! — душистый кусок мыла и поглядел на него с нескрываемым благоговением, так и норовя носом глубоко втянуть нежный запах. Такое мыло просто не может принести ему вред, был уверен юноша. Впрочем, о каком вреде он вообще думает! С ним тут носятся как с расписной торбой, постоянно от чего-то защищают, вряд ли стоит ждать подвоха от какого-то мыла. Пожав плечами еще раз, точно закрыв этим жестом маловажный вопрос, он с интересом перенюхал содержимое всех баночек, однако так и не решился воспользоваться ни одним средством.

Ки долго провозился с купанием, большую часть времени потратив на игры с листиками и травниками: он пускал воображаемые кораблики лавировать между пенистыми островками, сталкивал их друг с другом, отчего самые хлипкие его же усилиями уходили под воду. Вызванное игрой благодушное настроение не омрачило даже отсутствие полотенца. Обежав глазами всю комнату, поначалу он растерянно нахмурился, а после поднялся, чтобы поискать его на полу у бортика ванны. Возможно, оно всего лишь упало со столика.

В который раз за утро он испугался, когда со спины его обернули во что-то махровое — конечно же, полотенце, конечно же, розового цвета — и немедленно вытащили из мыльной воды. Тем не менее, несмотря ни на что, первое, о чем он подумал, — это не страх за себя. Он подумал о своих корабликах-листочках, оставшихся сиротливо плавать по мутной поверхности теплой воды без предводителя. А затем все мысли и возможные возражения и вовсе вылетели из головы: его вновь бросили на кровать и, безапелляционно припечатав к ней, надолго лишили возможности думать, ворчать и сопротивляться.

После он и припомнить не мог, сколько раз дошел до точки. Временами ему даже хотелось, чтобы с него сорвали его полотенце. Но полотенце играло роль своеобразной преграды между сомнительным рассудком и чем-то, способствующим окончательной его потере. Какой-то частью замутненного сознания он понимал, что сносить эту преграду было еще слишком рано.

В его памяти четко закрепился только ворох обрывочных сцен: за все время он не издал и звука, будто враз онемев, лишь шумно дышал в унисон со вторым тяжелым дыханием; он то обхватывал широкие плечи, то безжалостно сжимал в кулаке темные волосы, то ловил руками чужие пальцы и играл с ними, то управлял ими сам, то гладил бархатную кожу и мял вспухавшие мышцы, не прерывая поцелуев и прижимаясь сильнее, весь мокрый, но покрываясь испариной, сгорая, словно спичка, двигаясь и двигаясь, без передышки.

Наверное, он сошел с ума… Конечно он сошел с ума! Он не успел подготовиться и дать отпор. Его застали врасплох! Им воспользовались! А потом вновь сгрузили в мыльную воду домываться. Да нет… Смывать!

С трудом приходя в себя, Ки одиноко просидел в ступоре минут десять. Минут пятнадцать потратил на вялое приведение своего тела в порядок. Минут пятнадцать продрожал под новым толстым полотенцем на влажном покрывале. Минут десять надевал приготовленную для него чистую одежду — не его собственную, но его размера. И последние пять минут он провел, витая в облаках, опустившихся до уровня той самой кровати и таящих ею сладких воспоминаний.

Потом на руках его вернули в кухню, утонувшую в ароматном запахе, исходящем от накрытого стола в ее центре. Усадили на отодвинутый специально для него стул и постелили салфетку на колени. Все еще плавая в тумане, Ки увидел, как перед его ртом появилась вилка с чем-то… чем-то, о чем он должен помнить, но не помнил. На автомате он открыл рот и съел предложенное, по вкусу походившее на картон. Потом еще раз. И еще раз. И в нем вдруг проснулся зверский голод, вынудивший его вырвать вилку из чужих рук. Капельки воды щекочущим движением стекали с мокрых волос по вискам, но он их досадливо стирал рукавом, не прерываясь.

Рядом послышалось хихиканье. Потом суровое мычание, за которым последовало обиженное сопение и новое хихиканье. Походя на всклокоченного хомяка, до отказа набившего щеки, Кибом поглядел в сторону источника смеха и встретился с детскими зелеными глазами, полными веселых искорок. Возмущение поднялось в его груди, и он невольно поперхнулся недожеванными блинами. Сидящий рядом Чжонхён взял его за подбородок и аккуратно повернул его голову в свою сторону:

— Прожуй сначала.

Ки послушно закивал, вызвав новую волну детского смеха и взрослых улыбок. Стоящая у противоположного конца стола служанка отвела взгляд в сторону, едва сдерживая свое веселье. Дворецкий, очевидно, только что подошедший к Чжонхёну, глядел на юношу с неловким удивлением. Сам же Чжонхён поглаживал подбородок Ки большим пальцем, ожидая, когда он прожует и проглотит все, что успел в приступе жадности напихать в рот.

— Ты сейчас очень похож на своего брата, — с легкой усмешкой произнес Чжонхён. — Иди, я подойду чуть позже, — бросил он через плечо дворецкому, и тот, поклонившись, удалился за дверь.

— Можно его запереть в клетку? — послышался ехидный детский голос. — Я ему сделаю колесо.

— Нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что моему очаровательному лисенку нравится моя клетка.

— Что? — мальчик скривился.

— Разве не нравится? — Чжонхён приподнял брови в удивлении. — Нравится же?

Ки закивал, воодушевленно двигая щеками.

— Почему ты тогда пускаешь животное за стол?!

Звук отодвинутого стула, неясное мычание девушки и спокойный ответ: «Сядь». Белокурый мальчик повиновался, но не продолжил свой завтрак.