— Ишь ты, бесстыдница, — пробурчал старик ей вслед, — усаживается на моих посетителей. Позорит мой род.

— Она ж не со зла, — заступился за девушку Чжинки.

— Эх, Чжинки, Чжинки, — обратился старик к опешившему вознице. — Бурундук ты.

— Чего? — от изумления открыл рот Чжинки.

— Тебе в «перед», а ты все зад подставляешь, — нахохлился бармен. — Вишь, какая девка ходит, чего ворон ловишь? Хватать ее надо и под венец, пока никто не успел прихватизировать, — растолковал он ошарашенному молодому человеку свои слова.

— Да не… я пока никак… то есть, как-нибудь… то есть, нет… — начал заикаться Чжинки от неловкости. — Я имею в виду… пока невозможно… то есть, возможно, но… невозможно, — запутавшись в своих мыслях, Чжинки почесал макушку. — А что за «ужасный-ужасный-ужасный»? — сдавшись, резко перевел он тему.

— А-а, — фыркнул бармен, — один из ваших, — махнул он рукой на него с Минхо. — Узкоглазый этот, — пощелкал старик пальцами. — Черт побери этот склероз, опять забыл имя.

Но Чжинки и не нужно было имя, он уже понял, о ком шла речь.

— Ким Чжонхён? — тихо подсказал Минхо.

— Ага, он самый, голубчик, — хлопнул бармен кулаком по раскрытой ладони и развел руки в стороны. — Этак он мне всех работников распугает, — проворчал он.

— Вы знаете его? — искренне удивился Чжинки, обратившись к Минхо.

— Да его весь город знает, — подошли к беседующим несколько посетителей.

— Этакую личность и не знать.

— Не могу с ним находиться рядом.

— Даже мимо проходить!

— Ужасный человек!

— Жуткий!

— Девок портит!

— А моя-то женушка все вздыхает по нему.

— Высеки ее, чтоб неповадно было.

— Подождите, подождите, — замахал руками Чжинки.

На беседу слетелись, казалось, все находившиеся в зале люди. Пара десятков глаз выжидательно уставилась на него, готовых щедро поделиться своей осведомленностью. Изредка они опасливо косились на Минхо, резко выделяющегося своей одеждой и манерой держаться, но выглядящего спокойно и даже чуть скучающе.

— Почему «ужасный»? Что в нем такого ужасного? — спросил Чжинки.

— Ты его никогда не видел? — посыпалось одновременно с нескольких сторон.

Запнувшись на момент, Чжинки помотал головой, что, впрочем, от внимательно следящих за его реакцией взглядов не укрылось.

— Везунчик ты, старик.

— Вот счастливец-то!

— Сколько ж еще можно удивлять честной люд?

— Да ты ангелом поцелован.

Возница почувствовал, как у него начинает кружиться голова от царящего вокруг словесного хаоса. Он поглядел на Минхо, бесцеремонно разглядывавшего окружавших его людей. Так, точно он был прохожим, случайно наткнувшимся на уличный спектакль и с отстраненным любопытством, граничащим с легкой брезгливостью, остановившимся его посмотреть.

— Так, народ, тихо! — гаркнул кто-то около уха Чжинки. — Ваш гвалт ни одна здоровая голова не выдержит.

Возница потер ухо, в котором что-то подозрительно зазвенело.

— Да, давай, Барток, расскажи лучше ты, — одобрительно раздалось со всех сторон.

Чжинки повернулся к вышедшему в середину образовавшегося круга полноватому мужчине.

— Почему «ужасный», спрашиваешь? — начал он под энергичные кивки. — Жуткая история случилась тут несколько лет назад, — зловеще произнес Барток и замолк, давая окружающим проникнуться торжественностью момента — для одного из них приоткрывалась завеса тайны.

— Какая история? — поторопил его нетерпеливо Чжинки.

— До вашей деревни, возможно, дошли слухи о серии зверских расправ?

— Было дело, — кивнул он, проигнорировав презрительное «деревня». Многие жители столицы отзывались об остальных городках с легким высокомерием, при этом совершенно не желая задеть собеседника. Они словно с молоком матери впитывали такое отношение. Поэтому Чжинки старался не обижаться на эти камни, без злого умысла брошенные в его огород.

— В это время все тихо сидели по своим норкам и носа наружу не казали. Ходят слухи, что это была месть, — страшным шепотом поведал ему мужчина и снова многозначительно затих.

— Ну, что ты рассусоливаешь, — послышался недовольный голос кухарки, вышедшей в очередной раз послушать историю. — Давай уже выкладывай, как есть. Терпения так не напасешься.

— Молчи, женщина, когда мужчина говорит! Твое место на кухне, вот и дуй туда!

— Ты мне не указывай, куда идти! Разошелся! Я тебя сейчас быстренько за шкиряк да наружу…

— Хорош грызться! — посыпались недовольные возгласы. — В самом деле, иди на свою кухню, тут разговор не для бабских ушей!

— Вот плюну я в ваши тарелки, посмотрим тогда, для чьих ушей этот разговор, — ворча под нос, женщина удалилась за дверь, пихнув по пути Одетт, высунувшую из кухни любознательный нос.

— Все началось с одной резни, — продолжил уже нормальным голосом покрасневший от негодования Барток. — Говорят, целую семью зарезали. И на месте нашли только одного живого — почти еще ребенка. Будто окунутого в лохань с вишневым вареньем. Вот им-то и был этот Ким Чжонхён. Дело вроде и расследовали, да ничего толком не выяснили. Только подозрения-то и остались. Семья из середнячков. Денег не так, чтобы много, но для жизни в достатке хватало. Пацаненок все время молчал на допросах. На полицаев лупил зенки, словно в рот воды набравши. Даже не ревел. Сколько ему тогда было — где-то лет пятнадцать?

Окружающие кивками подтвердили предположение.

— Ходят слухи, что родителей и сестру прямо на его глазах и разделали. И его самого тоже тронули. Ну, того, — Барток подвигал бровями.

— Чего «того»? — озадаченно переспросил Чжинки.

— Ну, того… Осквернили, как мужчину.

— Ах, вот чего «того», — смущенно пробормотал возница.

— Говорят, мальчонка беспризорником рос. Нянька в приюте не доследила, а его, глядь, и нету. Сбежал оттудова со всеми документами на имущество и прочим. А потом в один прекрасный день как заявится весь крепко сбитый, от хилячка ни следа, и предъявляет свои права, тыкает всюду документами. У всех аж рты пооткрывались. Я уж не знаю, чего он там делал и как ковырялся, но отсудил и отцовский бизнес, и жилье, и умудрился сподвижников отыскать. Прибрал к рукам весь район. Мы даже и моргнуть не успели, а он тут всем уже заправляет. Но самое страшное в том, что люди мерли, как мухи: от чиновников до бедняков. Уму непостижимое зверство. От них не оставалось ни малюсенькой целой конечности. По слухам, а их тогда много расплодилось, народ у нас языкастый, все жилища от пола до потолка всегда были залиты алым, аки фонтан кровяной брызжал там. Словно роспись: «моя работа».

— Куски тел находили даже в дымоходах, — добавил кто-то за спиной Чжинки, тяжело дыша ему в правое ухо.

— Кишки гирляндами висели на люстрах! — зашептался народ.

— Зубы в банках с джемами лежали…

— Страсть! Глаза всегда в пузырях с томатными соленьями…

— Уши — с грибными.

— Мол, съешьте.

— Скальп снимал, и в уборную его — сушиться.

— А кости-то… Господе, помилуй!

— Что с мясом, никто не знает…

— Сам и ел, небось.

— Говорят, что оставлял приготовленным на кухарских печках.

— И никто не мог понять логику убийцы, — вновь перехватил ускользавшую нить Барток, — вот и распускали слухи, что это… как его… возмездие! Как раз слушок этот пошел после того, как кто-то из здешних застал этого парня на месте убийства, как мертвеца, сидящего посреди комнаты, — он поежился. — Тама даже и значок оставался его фирменный на стене. Писал кровью. Говорят, своей. Такой же знак на его прислужниках теперь красуется, все сплошь да рядом бандюги. Ножом сам им вырезает его, коль языки не врут.

— Что-то не очень верится, — недоверчиво пробормотал Чжинки, потирая запястье.

— Да ты на его рожу-то посмотри… — громогласно бухнул Барток. — А, ты ж его не видел.

— Вроде и красив, что твоя кукла, а глаза мертвые.

— За такими рожами и кроются все маньяки.

— Да от него за километр прет смертью!

— А бабы все равно ведутся.