Проворные санитары унесли Подпись на носилках.

В операционной было страшно. Аппараты дыхания и кровообращения, огоньки хитрых приборов, хирургические инструменты, врачи в стерильных масках!

Долго колдовали медики над Подписью, придирчиво сличая клубок букв и линий с последним фотоснимком важной персоны, и старались вернуть ей первоначальный вид.

Её просвечивали рентгеном, подключали к сложной аппаратуре, накачивали кислородом, ставили капельницы, резали, сшивали, засовывали в барокамеру. Пытались и растянуть Подпись, как резиновую, но она упрямо принимала форму клубка, в котором по-прежнему мельтешили испуганные буквы.

Положение безвыходное. Теперь годились любые, даже самые невероятные, рискованные средства. Терять было нечего!

Кто-то из физиотерапевтов срочно вызвал боксёра-тяжеловеса. Вдруг Подпись устрашится двух его грозных кулаков и сама машинально сожмётся в кулак?..

Бесполезно. Боксёр навешивал ей полновесные удары, слева и справа. Но Подпись никак не могла собраться с силами. Она лишь подпрыгивала, словно мячик, на операционном столе и о чём-то невнятно вопила, что знающий логопед перевёл как: «Наших бьют!»

Осталось последнее средство. Седой главный врач, почётный академик всех медицинских академий, в прошлом простой молотобоец, размахнулся здоровенной кувалдой и так ахнул по клубку неизлечимой Подписи, что враз рассыпался операционный стол и где-то внизу, на первом этаже, упал куривший возле урны санитар. А клубок Подписи, вновь подпрыгнув, вдруг вылетел в открытую форточку.

Он плыл над полями, садами, рощами. Его обрызгал летний дождь и побил случайный град. Он и в лужу плюхался, и по булыжной дороге катился. Какой-то задорный телёнок боднул его прорезавшимися рожками. А беззаботный мальчишка послал загадочный клубок пинком вдаль.

Подпись приземлилась на просторном лугу. Она вновь стала той же самой, прежней. Такие полёты и потрясения не проходят бесследно!

Но теперь Подпись была какая-то чумазая, в пыли, а на боку прилепилась травинка.

Жарко светило солнце. Подпись, не задумываясь, сорвала шляпку гриба и нахлобучила на себя.

Она шла и озиралась по сторонам. Здесь всё было ново для неё и в то же время веяло чем-то давно забытым.

Подпись остановилась возле ромашки и невольно стала обрывать её лепестки, бормоча: «Любит, не любит…»

Она вдруг вспомнила, что есть на свете цветы, привольный луг, лес вдали и солнце в небе. И тем не менее всё вокруг — так она видела — было серым, блёклым и черно-белым.

В первый миг ей, конечно, захотелось поставить на чём-нибудь — ну, хотя бы на ромашке — грозный оттиск своего кулака. Но последний лепесток взмыл вверх с обидной надписью: «Не любит!» Прямо так на нём и было написано от руки, а не отпечатано на машинке. Даже странно!..

Постепенно всё вокруг начало окрашиваться весёлыми, радужными тонами. Зазеленела трава. Цветы становились красными, голубыми, фиолетовыми. Над лугом повисла разноцветная радуга.

Подпись расслабилась, но, встряхнувшись от наваждения, опять приняла облик кулака. На него села бабочка. Подпись медленно разжала пальцы и застенчиво улыбнулась. Благо никто не видел.

Однако жизнь не стоит на месте. Она продолжается.

В тот же самый день Подпись, снова оказавшись в своём кабинете, грозно замахнулась кулаком на очередную деловую бумагу и неожиданно плавно опустилась на неё.

Что это?.. Вместо оттиска кулака с немыслимыми завитушками — луговая ромашка с разлетевшимися по всему листу брызгами: нежными лепестками.

Конечно, такое бывает. Но очень редко.

Жил-был дом в городе Москве. Семиэтажный, облицованный белой плиткой, в стиле «модерн» начала XX века — всё ещё крепкий, красивый, удачный дом. И место у него было удачное: в центре, рядом с Зоопарком, напротив детского кинотеатра. Но в один ужасный день дом погиб: под ним прокладывали линию метро, он вдруг дал трещины — и его снесли. Теперь здесь зелёная лужайка перед станцией «Баррикадная».

Какой-то молодой человек, по фамилии Скворцов, проходил с приятелем мимо станции и вспомнил про этот дом.

— Какое тут было красивое здание! — сказал Скворцов приятелю. — Жалко — снесли…

Так он мимоходом пожалел беднягу.

Однако мы живём не только среди людей, но и среди домов. Новость о том, что какой-то Скворцов пожалел их собрата, быстро распространилась от одного здания к другому. Даже высотные башни узнали об этом!

«Что бы сделать такое приятное Скворцову?» — задумались лучшие дома, которые дружили домами. И решили дать ему хорошую квартиру в новом микрорайоне столицы.

Дело в том, что Скворцов безуспешно стоял в очереди на квартиру в райисполкоме. Надежда на получение жилья у него была, прямо сказать, ничтожная. Он пока не женат, молод, надо ждать долго… Но старый дом райисполкома постарался ему помочь. Когда решался вопрос о квартирах, пол в кабинете дрогнул и ответственный работник, склонившийся над списком очередников, невольно поставил нужную галочку против фамилии Скворцова.

Так Скворцов — один — получил принципиальное разрешение на трёхкомнатную квартиру!

Все московские дома радовались за Скворцова. Путём всяких необходимых толчков под руку разных солидных лиц квартиру ему выбили в отличном районе, рядом с метро. Все комнату были квадратные и изолированные, просторный холл, паркетные полы, финская сантехника, радиотелефон, а окна глядели исключительно на юг.

Этот кирпичный красавец был построен для дипломатов, живших пока за границей в трудных условиях.

Скворцов был неописуемо счастлив!

Все друзья и товарищи ему завидовали и не понимали, почему судьба к нему столь благосклонна. Он и сам не понимал, но, как говорится, дарёному коню в зубы не смотрят.

Завистники засыпали разные инстанции строгими заявлениями, негодуя на счастливца Скворцова, который ни за что ни про что получил такую квартирищу.

И как вы понимаете, дома, где эти инстанции размещались, продолжали ему помогать по-прежнему, и резолюции на заявлениях выходили самые благожелательные для Скворцова. Вместо строгого распоряжения «проверить» получалось ласковое «верить», вместо «отставить» — «оставить», вместо грозного «выселить» — доброе «вселить» или даже совсем странное «веселить»!..

Однажды Скворцов вновь проходил, на сей раз со своим начальником, мимо той же станции «Баррикадная». И начальник сказал:

— Помнишь, тут когда-то дом стоял? Правильно сделали, что снесли!

— Правильно, — поддакнул Скворцов.

В тот же день у его начальника в квартире рассохлись все двери и потекли все краны.

А у Скворцова квартиру отобрали.

Мало того, он схлопотал тогда выговор с занесением в личное дело за то, что получил её «обманом». Произошла, мол, такая явная, вопиющая ошибка, а он промолчал в корыстных целях.

С тех пор Скворцов по-прежнему стоит в очереди на квартиру, теперь — для малообеспеченных. А ведь у него и жена давно появилась, и дети. И ждать ему придётся — долго.

Правда, друзья и товарищи стали к папе Скворцову относиться лучше.

Два года моего детства прошли после войны в Германии, где служил отец. Была у меня там игрушка, вернее, статуэтка насупленного всадника с мечом на боку, в шлеме и латах. Он был с усами. Наверное, кайзер. Я с ним играл.

На старинном буфете шла изгибом широкая доска, над ней нависала горка с посудой. Я прятал всадника в тёмных нишах буфета, за округлыми краями доски, у стены, то слева, то справа. Он как-то сливался с темнотой в этих нишах, куда не проникал свет, — ведь он вместе с конём был вырезан из чёрной тяжёлой кости. До сих пор не знаю, бывает ли чёрная кость? Может, как-то окрашивают белую. Но он был чёрный, честное слово, и из кости!