Но этот итог непременно будет ждать Итачи. А может, уже все кончилось. Итачи, почему-то не обращая внимания на более светлые мысли, ухватывался за самую темную, назойливо стучащую в голове голосом Изуны.

«Вот и конец. Это конец».

В таком случае впереди не было ничего. Итачи протягивал туда руки, пытаясь за что-то ухватиться, но цеплялся руками лишь за пустоту, которую в последние дни начал бояться.

Он не шевелился и ни о чем определенном не думал. Он все понял, все осознал, соглашаясь с тем, что с реальностью глупо спорить, она всегда берет верх, всегда побеждает. Смерть все побеждает, и пусть не сегодня Саске умрет, в будущем, но этого не избежать.

Тогда кому нужна твоя сила? Тогда для чего жить? Итачи впервые так ярко, так остро почувствовал, насколько был связан жизнью Саске. Впервые понял, что всегда существовал для него, с ним, будучи его братом, врагом, другом, любовником. Впервые понял, что без Саске он ничто, он бесполезен, он слаб.

Что теперь осталось? Где хотя бы две жалкие слезы, которые непременно пролила бы мать над телом сына? Итачи не мог плакать, как бы не чувствовал себя плохо. Он молчал, ощущая, как внутри что-то вскипая, тут же замирает, отмирает и перестает существовать.

Он впервые в жизни испытывал такие острые чувства к своему брату, осознавал, что значит жизнь того в своей собственной. Чем четче было осознание, тем страшнее становилось. Выходило, что без Саске не было ничего. Выходило, что сам Итачи оказался слабым человеком. Выходило, что если все, что сказал Изуна, правда, то все кончено.

То Итачи навсегда останется наедине со своей бесконечной привязанностью и любовью к Скрытому Листу.

Наверное, все же это была его единственная из главнейший ошибок в жизни: привязывать себя к кому-то. К кому-то смертному. Существовать кем-то смертным. Выбирать кого-то смертного.

Итачи молчал, но его скорбь, выраженная в этом молчании, не могла быть выражена словами, которые кто-то скажет на богатых похоронах. Он молчал, дыхание его было спокойным, наверное, никто со стороны и не подумал бы о том, что ему просто по-человечески плохо — Итачи так ненавидел слово «человеческий».

Он пытался ставить себя выше людей, пытался думать о себе по-особенному, а в результате оказался уродливее, чем какой-либо другой человек.

Кто, как не Саске, это доказал.

«Неужели это все? Неужели жизнь может быть так коротка, я ведь ее даже не заметил, не заметил, как она просочилась сквозь мои пальцы? Что теперь? Что я оплакиваю: свою или его жизнь, наши пришедшие или будущие смерти? Впервые в жизни я испугался его смерти как глупое дитя. От меня отреклись клан, деревня, сама жизнь прокляла мое существование и всего человечества с рождения на этой земле, что мне теперь осталось? Всю жизнь скорбеть? Я должен был умереть раньше. Я заслужил. Я посмел взять то, что у меня отняли при рождении, и потерял то, что было моим светом. Прости, Саске, но похоже, что на этом действительно все».

Итачи поморщился, когда, нахмуриваясь, отнял от лица свою руку.

На кончиках пальцев что-то неуловимо блестело. Что-то мокрое и горячее.

— Надо же, — с удивлением усмехнулся Итачи, вытирая руку, — я еще способен на слезы? Я, как все меня называли между собой, чудовище? Хладнокровное и безжизненное отродье Учиха. Возможно. Я всегда этим был, всегда этим и должен оставаться. Я просто неудачник, честолюбиво пытавшийся стать мнимым совершенством, понимая, как ущербен. Почему я только вообразил, что смею не быть всем этим?

В ответ на него смотрела лишь тишина, которая не могла дать ответа на этот вопрос.

Никогда больше не будет ответа.

«Не понимаю, как внезапно человек может исчезнуть? В долю секунды, как? Скажи, Саске, мне всегда было это интересно».

В глубине своей души Итачи всегда боялся одиночества. Этот липкий страх остаться без всего, чем можно жить, потерять и себя, и окружающих, и мир, и цель жизни шиноби, а ведь теперь все потеряно или, возможно, что будет потерянно — примет ли Коноха его обратно, стоит ли идти обратно.

Кем бы Итачи был, если бы не нашел своего света, своих новых глаз, открывших чуждый мир, — он догадывался, он чувствовал, что в нем все еще живет нечто безликое, жестокое, хладнокровное. Жить дальше — это так, казалось, просто и незатейливо, но без опоры, без хотя бы жалкой мысли о том, что есть, о ком подумать, к кому обратиться мыслями, невозможно, ведь говорить с мертвецами такое безумство.

Это был страх, вовсе не слезы, оплакивающие жизнь младшего брата, который еще, возможно, жив; это был почти животный страх перед вечным одиночеством, вечным метанием, перед настолько обострившимися чувствами к брату.

А ведь завтра, уже завтра, снова, при свете дня, все станет ясно как никогда, когда солнце взойдет над домами, резко осознаешь, что все закончилось, не начавшись.

Человеческая жизнь, она так хрупка, так нежна, как цветок. Еще недавно Итачи держал его в руках, еще недавно любовался на свежие и молодые лепестки, гордясь тем, о чем он заботится, что охраняет, и внезапно этот цветок как будто вырвали с корнем или открыли глаза на то, что когда-нибудь он увянет в его же руках, а он ничего не сможет сделать.

Когда состояние дошло до критической точки, Итачи, так и не сломавшись, выпрямился; лицо его было сухо, взгляд сух.

Он знал, что это была просто слабость, осознание всего пережитого, собственной жизни, цели. Итачи до этого не мог подозревать, насколько сильно влияние Саске на его жизнь. Только известие о его смерти могло наконец-то все свести к полному понятию и принятию всех слабостей, всех пороков, всех мыслей и чувств Итачи.

Саске был единственным человеком, которым Итачи действительно дорожил, действительно любил.

Впервые он поверил всей душой в это слово.

Итачи, несмотря на свою минутную детскую и несвойственную ему слабость, все же был достаточно сильным для того, чтобы уже сидеть со спокойным лицом, тщательно и холодно обдумывая свое нынешнее положение. Внутри снова воцарилась гармония, шаткая, но она давала маломальское ощущение опоры под собой, на которую на время можно встать.

Свое внезапное спокойствие Итачи объяснял одним: он почти физически чувствовал, что Саске жив. Он ощущал, что внутри еще осталось что-то теплое, оно не исчезло, брат бы забрал это собой так же, как и дал. А значит, было еще за что бороться.

Итачи перебирал свои пальцы, пытаясь обдумать все как можно более холодным и отрезвленным рассудком. Он даже пересел ближе к столику, зажигая на нем свечу; с появлением света, рассеивающего плотную темноту, стало намного легче.

Итачи молчал, скрестив руки на столешнице, где перебирал пальцами один из небольших свитков. Глаза смотрели прямо перед собой, все так же холодно и даже еще более хладнокровно, чем раньше. Итачи не мог ничего точно утверждать или опровергать, жив Саске или умер, ведь от одного из этих слов и пойдет дальше пляска жизни, но в какую сторону — неизвестно.

Но все же Итачи был уверен, что все осталось по-прежнему, и невероятно злился на себя. Конечно, он знал, что эти эмоции само собой разумеющееся в таких ситуациях, как потрясение и конечное осознание своего конца и конца ближних, но Итачи был особенный, и делать ему это не позволялось, как и многое другое, одним из чего было чувствовать как человек. За что он и поплатился.

Его посещала идея сегодня же уйти, чтобы самому найти брата, ведь лучше него этого никто не сделает. Видеть Изуну и эти стены было больше невыносимо. Они сводили с ума, это из-за них в воспаленном сознании рождались ужасные мысли, которые в обычных условиях никогда бы не появились, даже лежи перед ним настоящее мертвое тело младшего брата. Давящие стены и скука, нагоняющая безвыходность и отчаяние, действовали на рассудок и сознание, наталкивая на безумства.

Итачи с большей уверенностью в себе строил в голове всевозможные планы, схемы, продумывал все до деталей, каждый свой шаг взвешивал и просчитывал; когда он был, наконец, уверен, что ничего не могло просто так закончится, к нему снова вошли, но уже даже без учтивого и формального стука.