Только внутри все замерло, отчаянно замерло, хоть разум и не верил в происходящее.
Итачи, подняв голову, твердо и четко сказал:
— Мой брат будет жить.
Изуна смотрел почти с уничтожающей жалостью.
— Он умирает, Итачи. Смирись. Возможно, он уже мертв.
— Он выживет.
— Не будь ребенком.
— Он не умрет, я знаю, — судя по чудовищно спокойному голосу и тону, которым Итачи это сказал, сомнений у него действительно не было на счет такого варианта.
Но Изуна неожиданно разозлился.
— Прекрати! В этой жизни ты должен принимать такие известия, ты ведь не впервые сталкиваешься со смертью близкого человека. Почему я должен уговаривать тебя и в чем-то убеждать? Если я сказал, что Саске умрет, значит, он умрет или умер, его больше нет, смирись с этим. Возможность того, что он выжил бы при падении, слишком мала. Его смерть тебе на руку, слышишь? Его гибель пойдет лишь на пользу тебе. Ты должен радоваться. Если Коноха узнает об этом, тебя могут отпустить, смысла держать вас тут больше нет, вряд ли, ни за что не поверю, что ты будешь так дорожить родителями, что останешься все это терпеть. Сбежишь сегодня же, а, впрочем, скорее всего, тебя заберут. Ты будешь радоваться, что главная проблема решена в секунду.
Немного остыв, Изуна потер свой лоб, покачивая головой.
— Боюсь, что смерть моего брата, — тем временем начал возражать Итачи, спокойно и уверенно, — в любом случае не решила бы мои проблемы. Я согласен, что многие неприятности были завязаны на Саске, но скорее моя смерть решила бы его проблемы. Я не желаю больше слушать от вас таких предложений. Мой брат будет жить, и ничто этого не изменит.
— Люди рождаются и умирают, приходят и уходят, они не постоянны и привязываться к кому-то, дорожить кем-то себе дороже, помни об этом. Это твой шанс начать все заново, пользуйся им и радуйся, что теперь наконец-то свободен.
— Что ж, — Итачи усмехнулся, — если и так, то мне теперь вовсе все равно кем быть и куда идти.
— Я понимаю, — Изуна кивнул головой, — ты еще не принял смерть близкого человека, но когда осознаешь, тебе…
— Прекратите! — Итачи внезапно резко и яростно крикнул, едва ли не задохнувшись. Изуна удивленно приподнял брови: Итачи был зол, действительно разозлен и не на шутку, в его глазах как никогда дрожало что-то жестокое, такое, что видели лишь те люди, которых Итачи безжалостно убивал. Он был бледен, слишком бледен, и голос нельзя было передать словами: почти железный, который нельзя сломать ничем. Даже Изуна не мог не признаться себе, что почувствовал неподдельный холод.
— Прекратите мне это говорить. Даже если что-то случится, я первый узнаю об этом, вы не переубедите меня, я твердо уверен, никто не сможет просто так отнять у меня мой свет, мои глаза, и…
Внезапно запнувшись, Итачи коротко и хрипло вздохнул, схватился рукой за одежду на груди, как будто от чудовищно нечеловеческой боли сжимая ее и перекручивая, чуть не разрывая на куски. Поджав губы и судорожно прохрипев, он согнулся пополам в приступе кашля, который рваными хрипами вылетал из него. Казалось, что он, подавившись во время разговора, задыхался, как рыба без толку хватая ртом воздух; Изуна хотел было уйти, как, присмотревшись, наоборот, подошел и присел у Итачи, кладя руку ему на плечо и сдвигая в изумлении брови:
— Что с тобой?
Итачи, как будто не слыша то, что к нему обратились и подошли, продолжал трястись в лихорадочном приступе, хрипя широко раскрытым ртом, зажатым бледной рукой; по звукам, которым он издавал, казалось, что он безутешно и судорожно рыдал, захлебываясь в собственных всхлипах.
Но это было далеко не так.
Изуна, настойчиво и твердо отведя плотно прижатую к губам ладонь Итачи, смотрел, как по ней стекает густая кровь, перемешанная со слюной; она стекала также и с уголков рта, соскальзывала с пальцев Итачи, как слизь стекая вниз и просачивалась в ткань его одежды, из-за слюны не пропитывая ее насквозь. Он уже не кашлял, лишь глубоко дышал, успокаиваясь и чувствуя, как по вискам катится пот. Ему было душно, каждый вздох словно сгорал в трахее, не доходя до легких, которые горели огнем, а, может, это что-то другое кололо в груди, Итачи не мог точно понять.
Изуна, схватив его за руку, быстро подвел, а вернее, его подтащил к чаше для умывания, небрежно и резко плеснув туда воды, которая из-за силы удара о дно блюда выплеснулась наружу, заливая стол, и коротко приказал:
— Умывайся.
Кровь постепенно растворялась в отмывающей пальцы и лицо воде, окрашивая ее сначала в бледный, потом уже в более яркий и насыщенный бурый цвет. Итачи опускал кисти рук в холодную воду, смывая с них слизь и вытирая ее со рта, в котором остался неприятный солено-горький привкус. Сдерживая еще один подкатывающий к горлу приступ, он начал отплевываться в чашу с водой, задыхаясь и хрипло вдыхая воздух внезапно где-то глубоко внутри заболевшей грудью.
Итачи кашлял и кашлял, ему казалось, что он задохнется или потеряет сознание от разрывающего кашля, из-за которого он не мог дышать, от которого зверски драло горло, но кровь так и не переставала отходить, заполняя рот. Темно-вишневая, густая, она выливалась со слюной, ее невозможно было отплевать из-за того, что она тянулась и тянулась изо рта, как слизь висела в воде, не растворяясь в ней.
Внезапно все кончилось так же быстро, как и началось.
Итачи пытался спокойно дышать носом, оперевшись мокрой от воды рукой о стол и отпустив свою одежду, когда резкая боль в груди, колющая при каждом ударе сердца, с левой стороны ушла. Изуна протянул пиалу с водой, Итачи прополоскал рот и прочистил горло, постепенно успокаиваясь. Дыхание медленно восстанавливалось, стало холодно, мучающий жар ушел, оставив свое место слабости.
— Не изводись так. Хорошо, будь по-твоему. Действительно, доказательств того, что твой брат умрет, у меня нет, если тебе будет так спокойнее и лучше, я сегодня же отправлю человека, который обойдет ущелье и, если понадобится, поспрашивает у местных жителей о Саске. Тебе надо лечиться, возможно, это туберкулез. Я пока оставлю тебя, утром Неджи принесет трав, — Изуна взял чашу с грязной водой, вышел, кажется, добавив что-то еще, Итачи не помнил и не понимал. Все, что он был в состоянии сейчас сделать, это прислониться мокрой от холодного пота спиной к стене и отдышаться, прикрывая глаза.
Природу такого внезапного приступа Итачи понять не мог, раньше он замечал, что в груди слева периодически что-то покалывало и ныло, перехватывая дыхание, изредка вырывался мокрый кашель, но значения этому никогда не придавалось. Сегодня все вылилось в протяжный приступ с кровью.
Итачи не мог поверить в то, что услышал, уже которую сотню раз перекручивая в голове слова Изуны. В конце концов, он и сам не знал, во что ему следует верить, ведь в любом случае при падении в ущелье, если так все и было, мала вероятность того, что ты проживешь хотя бы несколько минут, не говоря о том, чтобы выжить. Это был изначально глупый вариант, а, впрочем, не было известно, какова была глубина ущелья, но, тем не менее, в сознании Итачи пропастью была бездонная яма, на дне которой обычно бушует горная река.
Он тщетно говорил себе, что надо успокоиться, и еще не все потеряно, что надо обо всем подумать, но говорить это было легче, чем сделать. Итачи бессильно, впервые в жизни настолько бессильно закрыл глаза, чувствуя себя невероятно подавленно.
Скорее, он переживал не само известие, которое все же не казалось ему настолько правдивым, чтобы в него слепо верить; нечто другое кололо его сердце.
Итачи мог твердо и уверенно сказать, что впервые в жизни ощутил, насколько может быть хрупка человеческая жизнь. Мог твердо сказать, что впервые почувствовал до дрожи невероятный страх. Мог твердо сказать, что впервые понял, что без Саске ему не жить: не будет цели, не будет того, кому нужна твоя сила, не будет ничего, не будет места.
А если уже ничего нет?
Младшие не могут умирать раньше старших. Это неправильно, это глупо, это неестественно по природе.
