Его рассыпанные и разметавшиеся пряди волос — Итачи был ими восхищен.

Восхищен запахом его тела, его свежими ранами, новыми шрамами, низкими горловыми звуками нетерпения и желания, даже агрессивным блестящим взглядом.

Саске приоткрывал свои сухие губы, сглатывая слюну и морщась, когда его брат нарочно не давал раствориться в блаженстве до конца.

Итачи пробовал жить без силы шиноби, когда он, слепой и кое-как поддерживаемый только Шисуи, в холодном плаще, не видящий, куда идти, спотыкающийся о камни, не мог сразу достать кунай из своей сумки. Это были тяжелые времена, вечный побег от Корня АНБУ, особенно тяжело стало тогда, когда Шисуи окончательно сломился под тяжестью съедающей его силы болезни. Знакомый врач-монах, лечивший его и пытавшийся поставить на ноги, ничего не мог сделать, Итачи был еще слеп, он не видел, как умирал его лучший друг и брат, но ему даже от одного осознания того было больно.

Шисуи кашлял и рвался кровью на Итачи, прощаясь с ним. Потом, когда тот коснулся его руки, он сразу отдернул свою ладонь: Шисуи уже был холоден и тверд.

Однако врач сразу засуетился после смерти своего пациента, выполняя его последнюю волю. Не успело тело Шисуи до конца затвердеть, снова обмякнуть и начать разлагаться, как Итачи пересадили его глаза. Медленно, мучительно больно, почти до потери сознания от болевого шока, в бреду — никакие обезболивающие травы не помогали. Но в итоге он начал видеть, пусть и навсегда остался близоруким. Итачи жизненно важно было это зрение, без него бы он не выжил. Шисуи завещал своему брату эти глаза.

Блеклые, как будто выжженные солнцем, не свои, застывшие, глаза мертвеца.

Но Итачи не был притязателен.

Саске, кажется, было неприятно. Его силой заставляли смотреть в серые зрачки, заставляли вздыхать и томно прогибаться в пояснице, не отрывая взгляда от лица и глаз Итачи, — но постепенно, чем больше он смотрел, тем яснее узнавал тот самый прежний взгляд прежнего брата.

Родного старшего брата.

Но ненависть — она вечна.

Итачи пробовал жить, держа в больных руках оружие, скитаясь из города в город, пока его не нашли люди в черных плащах с алыми облаками. Ему некуда было идти, некуда деть свои умения и искусство, поэтому, уже разыскиваемый преступник, он согласился вступить в Акацки, хотя бы для того, чтобы следить за тем, чтобы эта организация ни в чем не ущемила свободу Конохи.

Но Саске снова все смешал, все карты.

Глупый, мой глупый брат, если бы ты знал, как я тебя ненавидел тогда. Если ты знал, что я лгу тебе, говоря, что никогда не буду ненавидеть.

Уже ненавижу, уже нестерпимо сильно, как и ты меня. Я хочу тебя ненавидеть и быть ненавистным тобой, я хочу тебя любить и быть любимым тобой. Это мое совершенство, это мое безумие.

Я безумец, сошедший с ума в поисках совершенства и силы, но и ты не лучше, если не хуже меня.

Это наш удел, наш приговор, от этого не убежишь. Прости.

Я же прощаю и всегда прощал. Прощу еще сотни раз.

Тягучий и медленный толчок, в конце резкий и быстрый.

Руки Саске судорожно скрутили ткань футона, тело, не контролируемое мутной вспышкой в глазах, выгнулось на секунду дугой, резко, и тут же снова опустилось, позволяя груди беспокойно и высоко подниматься, а мокрой от пота спине прилипать к ткани постели.

— Я все понимаю, Саске. Твою боль, я вижу ее. Я разделю ее с тобой.

Итачи смотрел как никогда нежно и даже как будто заботливо, осторожно, нависая над своим братом, над его лицом, закрывая его тенью своих теплых волос.

Он пробовал жить по-всякому, но в итоге всего пришел лишь к одному выводу: Саске ему был нужен сильнее всех в этом мире, и он любил его сильнее, чем Коноху.

Возможно, жалкая истина для сильного человека, но ему не выбирать.

Итачи не знал точно, сколько ему осталось жить. Врач, которого он оставил навсегда с телом Шисуи, неопределенно качал головой: болезнь развивалась слишком быстро, как будто вода, много лет накипавшая за дамбой, вдруг ударила всей своей мощью, сметая бурным и кипящим от силы и свободны потоком. День, два, год, пять лет — кто знает, сколько отмерено Учихе Итачи, сколько ему еще раз сгибаться в приступах, в этот момент зажимающих в тисках больное сердце. Из-за этой почти нечеловечной боли он иногда не мог дышать. Поэтому он хотел пользоваться силой, пока еще мог, пока не умер и не переродился в другое тело.

Найдет ли Саске его после окончания этой жизни?

Обязательно. Маленькому брату также нужна сила.

Итачи видел, до сих пор замечал в его глазах нечто серьезное, то, что никогда уже не уйдет из этого взгляда, — результат того, через что он прошел, что решил и что сделал; надо отдать ему должное, даже вина — Саске обязательно познает, если уже не познал, чувство вины за гибель деревни — вина содеянного не сломала его.

Сильный, сильный младший брат.

Саске видел много масок своего брата: жестоких, печальных, сильных, — но, пожалуй, это была самая искренняя и правдивая из всех. Ее еще Саске никогда не видел, видел нечто похожее тогда, в Тандзаку, но это был лишь жалкий намек.

Выражение глаз старшего брата, его лицо, трепещущие от наслаждения ресницы, приоткрытые бледные губы, впалые щеки и нетерпеливое дыхание, шрам на лице — Саске видел его как будто в первый раз и не мог оторвать своих глаз — Итачи всегда будет для него совершенством, — жадно сжимая свои берда и заставляя горячую, влажную и гладкую плоть скользить в нем как можно тяжелее, как можно дольше, растягивая каждое движение и наслаждаясь жаром и твердостью внутри, делающей больно и одновременно приятно.

Сегодня Саске это нравилось. Но, пожалуй, только сегодня.

Впервые в жизни они занимались любовью при свете — Саске увидел, как работает спина брата, как двигаются на ней мышцы, как напрягаются его гладкие и бледные плечи; видел, как часто поднимается его грудь, как втягивается его живот, плоский, твердый и напряженный, как в судороге сводит ему ноги; мог рассмотреть его новые шрамы, старые, голова начинала кружиться.

— Саске, успокойся. То, чем мы занимаемся сейчас, поставит точку на прошлой жизни. Я рядом. Когда мы закончим этим заниматься, все оборвется. Все будет по-другому. Но так лучше, поверь. Верь мне, Саске.

Саске сжал футон, клянясь, что пальцем не прикоснется к Итачи в этот раз.

Но тот и сам едва держался на расстоянии: одних крепких и узких внутри бедер ему было недостаточно для того, чтобы выплеснуть все, что накопилось.

Румянец на бледных щеках Саске, его раскрытые губы, сухие, готовящиеся как будто что-то сказать или простонать — он только лишь вздыхал, в самые острые моменты прикрывая глаза; прямой взгляд из-под челки, взъерошенные и растрепанные волосы, пахнущие все теми же травами, как и всегда, запах кожи, который Итачи обожал.

Складки сильных вытянутых вверх рук, напряженных и твердых, горячих, как и все тело, как и мокрая спина, изредка вздрагивающая и заставляющая тело животом прижиматься к Итачи.

Саске запрокинул голову назад, полностью отдаваясь наслаждению.

Это будет концом. Концом прошлой жизни. Скорее бы уже!

Быстрые и глубокие толчки.

Саске больше не мог терпеть. Итачи больше не мог терпеть. Его голова, как тряпичная, сдавшись, упала младшему брату на плечо, накрывая его перекошенное наслаждением лицо своими же волосами.

Всему конец. Наконец-то!

Саске жалко схватил ртом воздух, и зажмурился, резко расслабляясь.

Он дышал в волосы своего брата.

После этого из своего укрытия выглянула напуганная громким дыханием тишина, с любопытством наблюдая, как сведенные в судороге ноги и руки постепенно расслабляются, падая в изнеможении на постель и застывая неподвижно, как изваяние скульптуры.

Итачи тяжело дышал в шею своего младшего брата, продолжая изливаться в него. Кажется, тот не был против, только до сих пор сжимал руками футон, как будто не понимая, что все кончилось.

Впрочем, времени спокойно вздохнуть и что-либо предпринять ему не дали: смели сухие и еще дрожащие губы грубым и яростным поцелуем, почти животным, почти задыхающимся и оголодавшим, наконец запуская истосковавшиеся пальцы в мягкие пряди.