Саске, я умру от болезни, но в любом случае, не расстраивайся. Не горюй над таким лжецом, я был плохим братом. Мне не безразлично, пойдешь ты со мной или нет, но не хочу тебя принуждать, поэтому я в этот раз оставил выбор за тобой. Думай, как хочешь, решай, как знаешь для себя сам. Я не держу тебя возле себя, но сейчас единственный раз, когда я до конца откровенен с тобой. Как ты этого хотел, и, наверное, потому что я уже боюсь, что мы отдалимся настолько, что перестанем быть братьями.

Брат ли тебе сейчас? Я не всегда был тебе братом, я предавал тебя, сам сделал из тебя то, что ты есть, но, Саске, не переживай после того, как я умру. Я непременно вернусь к тебе, если ты пожелаешь того и найдешь меня. Я обещал, что всегда буду рядом с тобой подобно стене, я не отрекся от тебя, ни в коем случае. Знай самое важное, всегда знай, и сейчас, и потом; Саске, не прощай меня, не понимай меня, ненавидь меня, но что бы ни случилось, что бы я ни говорил тебе, что бы ты ни решил и ни сделал, что бы ты ни выбрал в этой жизни, я всегда буду любить тебя.

Итачи замолк.

Он точно не знал, ответил ли на все вопросы своего брата и смог ли дотронуться до его души, но ему казалось, что он сделал все то, что должен был: признался брату в своем поражении, ошибках, пороках, несовершенстве, а там — как тот дальше решит и захочет.

Саске молчал. Не шевелился, не делал ничего того, что могло бы выдать его реакцию на сказанные слова, во многом даже безжалостные; Итачи отстранился, размышляя, все ли он сказал, что хотел, и можно ли было еще что-то добавить. Но, чувствуя, что добавить ему больше нечего, облегченно вздохнул: когда-нибудь это надо было сказать, признаться самому себе и брату в том, какое он на самом деле несовершенство, как не идеален, какое слабое и уродливое ничтожество прячется за бравадой холода.

В итоге Саске повернулся: его лицо было все так же бледно, но достаточно спокойно и серьезно, без вспышек гнева в глазах, только смотрел он как-то странно, не то испуганно, не то непонимающе, не то удивленно, но Итачи сразу увидел, что взгляд напротив него практически невменяем.

— Брат, — голос Саске был тверд и уверен в себе, — единственное, что я никогда не прощу, — это Коноху. Даже если раскаюсь. Я не прощаю предательства того, что было дорого мне. Никогда не говори мне, что любишь меня. Мне слишком тяжело это слышать.

После недолгой паузы, он продолжил, смотря прямо в глаза старшего брата:

— Тебя заставили это сделать, я давно не виню тебя. Я оборвал своими руками нашу связь с прошлым, я хочу навсегда забыть обо всем этом. Но твои глаза, — Саске отвел свой взгляд, морщась, — я не могу в них смотреть, я всегда буду помнить о том, что они принадлежали Шисуи, человеку, который нас предал. Я не прощаю предателей, Итачи.

— Ты не должен так говорить, благодаря жизни Шисуи, я могу видеть, — возразил Итачи. Саске не шевелился, не делал попыток приблизиться или отдалиться. Он молчал, взгляд его оставался странным, лицо — неподвижным, голос — спокойным. Непонятно было, что у него на уме, что он решил, как все понял. Понял ли что-либо вообще? Итачи казалось, что Саске сейчас не способен трезво понимать что-либо. Его рассудок, несмотря на внешнее спокойствие, был слишком возбужден.

Внезапно Саске дернулся вперед и стиснул пальцами шею брата. Глаза его блеснули, губы приоткрылись:

— Сделай что-нибудь.

Итачи, несмотря на то, что его шею сжимали достаточно сильно, смотрел тепло, даже ласково. Саске верил ему до конца, одновременно рассерженный, тронутый, но что-то незаполненное, что-то колючее и жестокое, гадкое, все равно глубоко внутри осталось. Что ж, с этим остается смириться и жить до смерти, это не подвластно даже Итачи.

Саске закрыл глаза, нагибаясь вперед, когда руки брата поддержали его.

— Итачи, прошу тебя, сделай что-нибудь, — Саске стиснул его виски, прижимаясь носом к теплой щеке. Итачи осторожно пошевелился, удивленно приподнимая брови.

— Что именно?

— Сделай меня сильным, сильнее, чем ты, чтобы я смог раздавить и убить тебя своей силой. Итачи, — в глазах Саске мелькнула упрямая настойчивость, — не смей больше недооценивать меня и думать как о ребенке. Я пойду с тобой. Забудь, навсегда забудь о Скрытом Листе.

Саске прикусил губу.

— Мне плохо. Итачи, если бы ты только знал, как мне сейчас плохо. Если бы только представлял, что я… насколько я… я умоляю, сделай что-нибудь.

Глаза Итачи смотрели напряженно. Он приподнял голову Саске за подбородок, с тревогой всматриваясь в его идеальное лицо, в черные смелые и самоуверенные глаза, блестящие сейчас горячкой; Саске действительно изредка вздрагивал, казалось, что едва равновесие покинет его, случится что-то страшное.

Только сейчас Итачи понял, что брат совершенно не понимал его слов. Он их пока что не понимал. Не был в состоянии.

Итачи нахмурился.

— Ты не способен сейчас понимать слова. Тебя лихорадит. Успокойся. Я с тобой.

***

Дождь постепенно заканчивался, на горизонте брезжил серый рассвет, братья Учиха занимались любовью.

Саске отказался от ласк, в этот раз ни поцелуи, ни объятия, ни прикосновения — ему ничего не было нужно, ему это было неприятно.

Саске бесполезно было что-либо говорить, он не понимал слов. Лишь тогда, когда лихорадочное возбуждение в крови перешло в физическое желание, когда разум прояснел под знакомыми прикосновениями — лишь тогда Саске все осознал. Итачи не считал, что занятие любовью сейчас к месту, но это был единственный способ привести брата в себя, в чем-то заверить, убедить, успокоить.

Это был способ их разговора.

— Ты — моя часть. Я тебе говорил это уже, помнишь?

Саске кивнул головой. Что ж, сколько бы Итачи ни рассказывал о себе и своих мыслях, есть то, что Саске уже никогда не поймет о своем брате. Например, эти слова. И многие другие, сколько бы они друг другу ни раскрывались, все равно до конца один другого не поймет.

Продолжение кого-то? Ну, уж нет, Саске не собирался становиться чьим-то продолжением, возможно, лишь равноправной частью.

Частью Итачи.

Тот сперва удивился, когда его руку, ласкающую крепкое и ставшее еще более мужественным тело, остановили: как, без подготовки, сразу?

Возможно, Саске была нужна отрезвляющая боль, возможно, многочисленные ранения на его теле еще не так хорошо зажили, чтобы их нечаянно потревожить; Итачи не стал сопротивляться или уговаривать: кивнув головой, твердо оперся о согнутые и разведенные в сторону колени младшего брата и нагнулся к нему.

— Я знаю, что ты ненавидишь меня. Ненавидь, я согласен. Твоя ненависть это и есть любовь. Ты забываешь это.

Саске не трогал своего брата, ни разу за все время не прикоснулся к нему, лишь поднял руки над головой, положил их на футон, отводя свой взгляд в сторону и поддаваясь чувству неприятной боли и одновременно наслаждения, тяжело дыша приоткрытым ртом и ощущая, как туго стянутая раскаленная спираль внизу живота начинает накаляться все сильнее и сильнее, как будто давить и распирать изнутри; при каждом новом медленном и терпеливом толчке тяжесть внизу живота росла и все больше разгоралась, как будто от нее шел жар расплавленного металла по горячему телу.

Сперва Саске избегал смотреть в глаза Итачи, постоянно поднимал свой взгляд в потолок или опускал на тело своего брата, но тот, ухватив его лицо за подбородок, повернул к себе, нависая сверху и смотря своими близорукими глазами в чужие, темные и мутные, как будто чем-то удивленные.

Саске был силен. Эта сила отражалась в его глазах. Итачи был горд, что мог назвать этого человека своим младшим братом, своей частью.

— От прошлого не убежишь, Саске. Живи с ним. Живи вопреки ему.

Итачи тяжело дышал, ритмично покачивая своими бедрами и опираясь согнутыми локтями по обе стороны от головы Саске: так он беспрепятственно мог смотреть в его глаза, толкаясь как можно глубже, но по-прежнему мучительно медленно, заставляя своего брата изнывать и хвататься руками за ткань футона.