Убийство своих же родственников не так сильно потрясло Итачи, как та мысль, что это была невинная, детская, старческая кровь. Он не мог смириться, что как последний грязный подлец и мерзавец, сумасшедший убил спящих людей, беззащитных, готовых умолять, ничего не знающих о восстании, — разве это справедливо?

Верное ли, что все жертвы справедливы?

Все тюрьмы Скрытого Листа для убийц были сооружены так, чтобы осужденного, приговоренного к казни или пыткам, приходилось вести через всю деревню, чтобы люди видели, чтобы люди осуждали и трепетали от страха и понимали, что им не позволено делать в этой жизни все, что стоит выше или ниже их; насколько ужасно убийство, даже если оно во имя чего-то? Как бы то ни было, убийство оно оставалось собой в любом случае, стало быть, в любом из исходов убийцу ждала одинаковая участь.

Тюрьма для убийц была старая, стоящая на отшибе города, уходила она в подземелье, глухое и мрачное. Здесь было все: сырость камеры, мрак, крысы, мерный стук капель, сводящий с ума забившихся в угол приговоренных к казни; цепи, холодная земля, глиняный черепок, в котором плавала мутная лужица протухшей и скользкой воды — идеальный способ покончить с собой. В то же время предложение на благородное самоубийство, которое очистит честь имени и семьи. Камеры были теми местами, где осужденные наконец-то сходили с ума и приобретали в крови больший ужас. Выход отсюда был только в объятия холодной и всеобъемлющей, жаждущей людских душ смерти.

Все, что почувствовал Итачи, очнувшись, невероятную глухую и тупую боль в затылке и в распухших ладонях и слабость, разливающуюся по телу.

Он ощущал холод, точно холод, всем телом чувствовал под собой холодную землю, на которой лежал.

Вокруг была тишина. С закрытыми веками, которые словно налились расплавленным остывшим свинцом, Итачи попытался двинуться, хотя бы привстать или перевернуться, но тело как будто обмякло и перестало повиноваться своему хозяину, стало безвольным, невероятно тяжелым, набитым железом. Удалось слабо пошевелить правой ногой, но тут же в районе щиколотки что-то впилось в кожу, раздирая ее.

Страшно ныли раненые стопы с занозами и порезами, ожогами. Теперь на них не ступить.

В конце концов, Итачи открыл глаза, сталкиваясь один к одному с непроглядной и вязкой темнотой. Собрав свои силы, он приподнялся на невероятно слабых, но недрогнувших руках, стискивая зубы, морщась от боли в затылке и ладонях и борясь с туманом в голове. Приняв сидячее положение, в поиске опоры Итачи откинулся назад на, как оказалось, снова холодную стену.

Додумывать не надо было, да и рассматривать место вокруг себя тоже лишний раз не стоило, чтобы узнать холод и темноту, только на этот раз обе ноги были в оковах, цепи которых тянулись к стенам. Руки были свободны; Итачи думал о том, где-то глубоко в душе он всегда знал, что его так просто не отпустят.

Коноха не была благодарной. Ее защитники, жертвуя, умирали, на их место находили новых, а о старых тут же забывали, хорошо, если без клейма вечного позора на до этого добром имени. Это была участь многих шиноби, не одного Итачи, он не был первым и, увы, не был последним.

Его могли с полным на то правом казнить, убить, оклеветать, приписать все нераскрытые преступления, никто не станет его защищать, люди ужаснутся, покачают головами. Они суеверны, они просто огромная толпа, готовая растерзать того, на кого укажут.

Эта грязь была не только в Скрытом Листе, но и в каждой деревне шиноби. Это был особый мир с лицемерием, жертвами, патриотизмом, жестокостью, подлостями, предательствами, смертями, хитростью, коварством. Это мир никогда не поймет обычный человек, в нем все кажется обманчивым. Здесь выживут только шиноби, и то, не все.

Однако как актеры не выживут без театра, так шиноби никто без своего дела. Он готов умирать, жертвовать, отдавать все, потому что без этого его ждет обычная смерть от тоски, лучше он погибнет на задании. Шиноби — это призвание, это жизнь, без нее не будет существовать тысяч людей, знающих о том, что это такое, но не способных выжить без оружия за поясом.

Шиноби наслаждается этой жизнью. Для него честь — сделать подвиг вне зависимости от его последствия.

Итачи не удивился, когда понял, в каком он оказался положении.

Одна ошибка на миллион. Всегда смотри, кто сзади тебя.

Он всегда учил этому Саске, а сам попался на почти детскую обманку.

После всего того, что он перетерпел, этому можно лишь улыбнуться, но никак не огорчиться.

Наконец, глаза, которые привыкли к темноте, начали различать в одном из углов неясный силуэт, сидящий на полу. Итачи, инстинктивно подтянув ноги к себе и прижавшись к стене, глухо, сам не узнавая своего осипшего голоса, спросил:

— Кто здесь?

Ему сначала не отвечали. Итачи щурился до боли в глазах, всматриваясь вглубь теней, думая, что ему всего лишь показалось, но нет, все же там кто-то точно был. Чья-то массивная фигура, но сколько глаза ни вглядывались в темноту, до рези в них, нельзя было понять и разобрать, кто это.

В камере было еще более темно и холодно, чем в той, где они сидели с Саске; шурша, по колену пробежалась крыса, заставляя Итачи ненароком вздрогнуть. Судя по цепям на ногах, это, скорее всего, была знаменитая тюрьма для самых опасных преступников и убийц Скрытого Листа, славящаяся неоправданной жестокостью своих надзирателей и подвалами. Итачи снова кашлянул, в последнее время с того дня, как Изуна принес ложную, но все же роковую для судьбы весть, кашель никак не прекращался.

Итачи продолжал откашливаться, обагряя руки кровью, смешанной со слюной. Где-то очень далеко чужим голом в его голове промелькнула мысль о том, что ни дома, ни Учиха — ничего, что связывало с жизнью здесь, с прошлым, нет.

Не существует в природе, как будто никогда и не было.

Когда тебя так же не станет, ничего в этом мире не изменится.

Ничего.

Есть ты, нет тебя — ты лишь тело, то, что сгниет, что безвозвратно умрет, когда умрут те, кто помнил о тебе. Ты лишь очередное удобрение кладбищенским цветам ликорисам, цветущим на могилах.

Ты — прах.

— Итачи, я хотел бы поблагодарить тебя лично за оказанную тобой услугу.

Тот, прокашливаясь, поднял свои глаза, снова заглядывая в угол напротив. До сих пор не было ничего видно, но, к счастью, голос этого человека говорил сам за себя.

— Не думал, что еще встречусь с вами лично, — Итачи прочистил горло, — Шимура-сама.

Тот в ответ только фыркнул и серьезно продолжил:

— Я никогда не сомневался в тебе, ты превосходен. Мне очень жаль, что так все получилось.

На секунду повисло тяжелое молчание, терпеливо ожидающее ответа на последнюю реплику.

— Мне тоже жаль, Шимура-сама, — голос Итачи источал спокойствие и вежливый холод, — но вы могли бы и не впутывать в это моего брата, я бы помог Конохе и так.

Данзо пошевелился на своем месте, тяжело вздохнув после слов Итачи, как будто недовольный услышанным.

— Мне было интересно, насколько на самом деле крепка ваша связь. Я был уверен, что ты временно тронулся рассудком. Но, к сожалению, я был не прав. Твой брат — порча. Он должен оставить тебя, более того, пусть он ненавидит тебя, тебе так легче будет вернуться к тому, что ты оставил. Я ждал момента, когда ты оттолкнешь мальчишку, но ты так и не сделал этого. Изуна-сан несколько помог, но, однако, я не думаю, что в угоду нам. Во всяком случае, я рад, Итачи, что ты сделал правильный выбор. Мы все благодарны тебе. Ты дал нам возможность жить.

Помолчав, Данзо добавил, но уже с бóльшими горечью и недовольством в голосе:

— Итачи, ты идеален во всем, но единственная твоя ошибка в том, что ты так глупо дорожишь жизнью какого-то мальчишки. Скажи, зачем он тебе был нужен? У тебя было блестящее будущее, я бы обязательно взял тебя в Корень АНБУ, я сделал бы тебе имя, славу, неужели променять такую редкостно изумительную карьеру на желторотого юнца было хорошей идеей?

Итачи молчал и своим безмолвием явно давал понять, что отвечать на этот вопрос он не собирается. По какой причине — это уже никогда не будет известно Шимуре.