В конце концов, тот встал со своего места, медленно и важно, запахивая край своей широкой и дорогой одежды, подошел к Итачи, встав перед ним и над ним, навис, пронзая своими глазами, как победитель встает над побежденным. Итачи не смотрел на него, но чувствовал на себе чужой пристальный взгляд.

— И все же, — прохрипел Шимура своим скрипящим голосом, — мне все равно, что толкнуло тебя на такую глупость, но ты сделал ошибку, совершил преступление, тебе надо платить наравне с остальными людьми, будь ты в Корне, мы бы тебя защитили или же, вероятнее всего, изначально ты бы от скуки не думал о глупостях. Зря твой отец не отдал тебя с детства к нам, в Корень, клянусь Богами и храмом, ты был бы лучшим из всех, твоя карьера не знала бы себе равных, даже сейчас, несовершенный из-за человеческих эмоций, ты великолепен, ты непревзойдённый, для Корня ты был бы дороже и значимее всех. Все твой упрямый и глупый отец, Итачи, это он, он всегда все начинал, его ты должен винить в своих бедах, в своем несовершенстве, в крови, пролитой тобой, ты расплатился за его ошибки, как и твой брат. Учиха сами виноваты, Итачи, не думай о том, что сделал. Ты лишь сделал то, что обязан был как их действительный лидер, как настоящий шиноби Конохи.

— Возможно, — уклончиво ответил Итачи, снова замолкая. Замечая, что ни интереса, ни желания поговорить или расспросить о чем-либо у него не возникает, Шимура, оперевшись двумя сухими и сморщенными руками на свою трость, кашлянул, продолжая:

— У меня к тебе будет маленький вопрос: зачем тебе и твоему другу понадобилось убивать таких редкостно отличных шиноби как Торуне и Хё? Конечно, я подозревал, что Торуне падет жертвой твоей ненависти к нам, но Хё?

Итачи поднял голову. Его темные волосы, собранные в хвост, растрепались, рваными и грязными прядями спускаясь на лицо, почерневшее от золы.

— Шисуи жив?

— Да, — гордо отрезал Данзо. — У меня есть дополнительные глаза, помимо покойного Хё. Я никогда не ставлю на одного человека. Твоего подельника, Шисуи, мы поймали, однако он в лучшем положении, чем ты. Мне не в чем его обвинять, он, я решил, будет сопровождать тебя в будущем. Тебе понадобится рядом знакомый человек. И, конечно, наша охрана. В конце концов мне не жалко отдать людей ради защиты Скрытого Листа, как и тебе. Так что ты искал у Торуне?

Итачи помолчал, собираясь с мыслями.

— Ничего.

— И все же, ты что-то взял. У меня есть свид…

— Оружие. Шимура-сама, я хотел бы так же задать вам вопрос: что я тут делаю? Мне казалось, что мы уже договорились обо всем.

— Именно, — подтвердил Данзо. — Но ты слишком опасен для меня в любом случае, даже если мы подпишем миллион соглашений, ты многое знаешь, но убивать я тебя не хочу, поскольку ты мне нравишься, бесполезно это отрицать, и я благодарен тебе за твою помощь, я всегда надеялся на нее, ты лучший шиноби в истории Листа. Твой брат мне совсем не нравится, и я не желаю, чтобы он и дальше портил тебя своим присутствием. Я мог бы положиться на тебя, но помня о твоей слабости и несовершенности, которая дважды погубила тебя, мне нужно удостовериться в том, что я могу забыть о твоем существовании. По крайней мере, пока.

— Так что вам надо?

— Люди удивились, узнав, что ты жив. Теперь, после резни Учиха, ты истинный дьявол в их глазах. Боюсь, толпа будет думать, что ты — маг или действительно продал душу сатане. Мы переведем тебя сегодня в другое место, увы, как преступника, пешком. Мы должны сыграть на публику, и публика горит желанием увидеться с тобой, кроме того, это традиция. Готовься встретить ненависть, люди говорят, что ты ненормальный, называют тебя чудовищем, им непонятная мысль о том, чтобы избавиться от своих же родственников. Позже мы скажем, что ты сбежал, и за тобой будут охотиться те, кто осуждает тебя, помни об этом. А пока, прости, Итачи, мы вынуждены быть уверены в том, что ты не предашь нас. Мы обезопасим себя, лишив тебя зрения. Согласись, за триста человек это не наказание. К тому же, мы не квиты за твое прошлое преступление. Для людей ты теперь предатель, так что готовься, таков был твой собственный выбор.

Мой выбор? Таков был ваш выбор, моей судьбы, Богов, родителей, рока, но не мой, я здесь ничто не решаю!

Итачи в оцепенении молчал, осмысливая прозвучавший приговор.

Он казался простым и незатейливым, сказан был так легко и звучал так смешно и ирреально, что всерьез нельзя было воспринять эту полушутку. Итачи тяжелой головой пытался осмыслить то, что ему предназначено пережить, и когда наконец он понял, что означают слова «лишить зрения», мелкая цепь ледяной дрожи скользнула по его спине.

Итачи поднял голову вверх:

— Но вы же понимаете как никто, что без глаз я не шиноби. Я ничто.

— Что поделать, Итачи.

— Что поделать?..

После всего вы говорите «что поделать»?! Так просто и легко, как будто я никто, как будто я не отдал все вам в руки, все, все, все!

Итачи, опустив голову, жестоко усмехнулся, сдаваясь или скорее понимая, что не может бороться. Ничего не может.

Использованная, брошенная, переломленная пополам стрела.

— Что поделать?.. Действительно, вы правы, что поделать. Раз так, то одному я точно счастлив — что больше никогда в жизни не увижу ваше лицо.

Данзо промолчал, проглотив эти слова, и отошел в сторону, опираясь на трость. Итачи слышал отдаляющиеся от него шаги, но сам смотрел в пол, нахмурившись. В его до этого спокойных глазах блестела злость, самая настоящая, та, которая бывает редко в жизни.

— Жди, за тобой придут.

Тишина.

Стук двери.

Итачи откинул голову назад, закрывая глаза. Последнее испытание — предстать перед жителями его родной деревни.

Давай уже, давай, борись со своей дрожью, ничтожество, чудовище, исчадие ада, предатель — верно, Боги?

«Мои глаза? Мои глаза».

Итачи, опустив голову вниз, приподнял к лицу свои ладони, всматриваясь в них напряженным и тяжелым взглядом.

Лишь сейчас, в тишине, приговор принял свои очертания.

Не видеть, никогда и ничего.

Никогда.

Ничего.

Жить в вечной темноте, быть бессильным и никому не нужным мусором, шиноби без глаз, без семьи, неспособный к делу — во все времена их убивали как лошадей, они сами убивали себя, не желая быть обузой, не видя свою жизнь без занятия, которому обучались.

Итачи судорожно вспоминал все, что видел в жизни, и с ужасом осознавал, что не хочет расставаться со знакомыми образами, со всем, что окружало его. Он вспоминал свою прошлую жизнь, да, она была хороша — Боги, если бы ваше жестокое сердце знало, как она была хороша! — пусть она длилась мгновение, но она была прекрасна, и как тяжело осознавать, что теперь будет лишь темнота в глазах, резь в них, будут лишь звуки, которые никогда не передадут того, что говорило ему зрение.

После всего пережитого Итачи не мог нормально реагировать на это, не мог размышлять так, как делал бы это в обычном своем состоянии; его грудь медленно и высоко поднималась, его с головой накрыло отчаяние, ужасное ощущение, граничащее с безумием, с наступающей темнотой камеры, писком крыс, их шорохом — у Итачи задрожали пальцы впервые в его жизни.

Есть то, от чего нельзя сбежать, и эта тяжелая неизбежность убивает еще больше, нежели сам факт. Итачи не мог думать, не мог держать себя в руках, он всматривался в свои красные распухшие ладони, не понимая, что тяжело и почти отрывисто дышит.

Без глаз быть ничем, неспособным защитить и помочь, не смочь что-либо сделать, быть бессильным. Быть уродливым мусором.

***

Итачи всегда считал, что глаза людей - самая страшная вещь. Предстать перед ними, пройти мимо них — едва ли найдутся более дикие и ужасные звери, животные не так жестоки, они действуют по инстинкту, чтобы выжить, прокормить потомство, они не умеют намеренно унизить, убить, а люди — они созданы для этого. Что может быть более ужасным, чем человек? Даже добрые и сострадающие, все, все глубоко внутри несут в себе искру жестокости, все хоть раз в жизни бывали жестокими. Главное оружие человека, его жало, его благодать и несчастье — язык.