Трудиться над ней дома пришлось еще битый час, но когда я, наконец, закончила, ко мне пришло давно неведомое чувство удовлетворения. Отдавать всю себя во власть тоски было так больно. Ведь в хорошие дни я была довольна, удовлетворена своей жизнью с Питом — она дарила мне несравненно больше, чем я могла себе вообразить, скажем, сидя за столом в Капитолии и голосуя за последние Голодные Игры. Но порой я так остро ощущала отсутствие Прим, что становилась сама не своя.

Теперь я снова мыслила ясно, и в голове крутилось воспоминание о тех детях в приюте, которых я увидела недавно. Многие из них были ровесники Прим — едва-едва достигли возраста Жатвы. Что-то было в их лицах такое, что я не могла вынести, мне было от их вида невыносимо, до паралича, больно оттого, что в каждом из них я отчасти видела свою Прим. Я оценивающе смерила взглядом мясное изобилие на столе, потом — ходики на стене. До возвращения Пита была еще пара часов. Скача через ступеньку, я взбежала по лестнице, стремительно сорвала с себя вымазанный кровью охотничий наряд, приняла душ и натянула все чистое. Мясо уже порядком остыло и, вполне могло выдержать двадцатиминутную прогулку по холодку чуть дальше Шлака.

По пути я не заметила ничего примечательного, если не считать редких приветствий со стороны прохожих, которые попадались на пути к Общинному Дому, в котором был приют. Шла я скорее повинуясь инстинкту, чем сознанию, и он нес меня как на крыльях. Я сама не заметила, как очутилась на пороге того самого здания, и, не дав себе времени на раздумья, постучалась в массивную дверь. За ней что-то зашевелилось, и мне открыли. В дверном проеме появилась женщина, которая, на моей памяти, помогла девочке в инвалидном кресле. Она была высокой, худощавой уроженкой Шлака лет пятидесяти. Над губой у нее была родинка, которая в юности, наверно, придавала ей шарма, но теперь смотрелась на ее землистого цвета дрябловатой коже скорее как метка скоротечного времени. Одета она была в мужской свитер толстой вязки и многократно обмотанный вокруг шеи шарф, складки которого свободно свисали с плеч. Признав меня, она невольно сделала большие глаза, но потом ее лицо приняло прежнее, прищуренное выражение.

— Чем я могу вам помочь? — опасливо спросила она, заглядывая мне за плечо, словно ожидая увидеть кого-то, кто притаился там.

Я прочистила глотку.

— Простите, что беспокою вас, я — Китнисс Эвердин…

— Да, я знаю, кто вы… — перебила она.

— Ясно. Я просто… ну… Я была на охоте и подстрелила очень большого оленя, и… не нужно ли вам мяса? — выдавила я, проклиная свое косноязычие, и страстно желая, чтобы здесь сейчас был Пит и говорил вместо меня.

Я заметила, как на лице у нее отразилась тоска, прежде чем она успела взять себя в руки.

— У нас нет ничего, чтобы заплатить вам за мясо. Простите, — она уже порывалась закрыть дверь.

— Постойте! — воскликнула я, возможно, слишком резко. — Я не собираюсь ничего брать с вас. Я собираюсь… пожертвовать мясо на нужды приюта. Разве дети откажутся его есть? — пробормотала я.

Она снова удивленно округлила глаза, но потом лицо ее смягчилось. Ее одолевали некоторые чувства, не вполне мне понятные.

— Вы хотите пожертвовать нам всё это мясо? — она пошире приоткрыла дверь. — Детям не часто приходится его есть, — она посмотрела на сверток у меня в руках. — И вы ничего за это не хотите?

Когда я поняла, что мне не собираются отказывать, я почувствовала себя много свободнее.

— Ничего, кроме заверений, что все это достанется детям, и не будет продано кому-нибудь еще, — я посмотрела женщине прямо в глаза. — Правда. Я все равно узнаю. Мы все время бываем на рынке. Я и мой жених…

— Пекарь. Да, — и тут женщина улыбнулась. — У вас отличная булочная. Нет, мисс Эвердин. Мы не собираемся это продавать. И нет ничего лучше для Праздника Урожая, чем накормить наших детой олениной, — теперь я поняла, что за эмоция отразилась на ее лице. Это была благодарность, такая искренняя, что ее невозможно было скрыть. — Входите. Позвольте мне хотя бы угостить вас чашкой чаю.

Она распахнула дверь и впустила меня. Я шагнула в обветшалый коридор со скрипучими половицами. Несмотря на дряхлость здания, здесь было очень чисто. Хотя и зябко — я почти не ощутила разницы между температурой снаружи и внутри. Пока мы шли по коридору, я рассматривала стены. На них картины в рамах и детские рисунки — наверняка творения юных обитателей приюта. Сами рамки тоже были явно сделаны детской рукой и в большинстве своем кривоваты; чего только не использовали, чтобы удержать вместе далеко не всегда симметричные плашки: шпагат, клей, ленты, а в одном случае какая-то бесстрашная душа использовала острые металлические скобы. И в этих несовершенных поделках было что-то не просто трогательное, но и дерзкое, несмотря на всю их хрупкость.

В итоге мы пришли в маленький кабинет, где пожилая женщина предложила мне присесть. Там топился небольшой камин, который наполнял воздух теплом. Но она все равно потянулась за лежащими на диване одеялами, чтобы прикрыть мне ноги.

— Мы стараемся сохранить побольше дров для отопления комнат, где живут дети, — объяснила она. — Я сейчас заварю чай.

— Не беспокойтесь, — сказала я. — Я пойду потом сразу домой.

— У нас нечасто случаются гости, мисс Эвердин. И мне будет бесконечно приятно, если вы выпьете со мною чаю, даже если мы и поторопимся. Тут не очень-то хватает взрослых, чтобы за всем присматривать, — она пошла и пошарила на обветшалых, рассыпающихся от времени полках и принесла нам скромный сервиз — чашки, блюдца, надтреснутый заварочный чайник.

— Благодарю вас, миссис… — я запнулась.

— Миссис Айронвуд. Я здесь старший воспитатель. У нас не часто бывают благотворители. Почти все здесь и сами еле сводят концы с концами, — она смиренно кивнула, отхлебывая свой чай.

Мы обе помолчали. И мне вновь стало остро не хватать Пита, его легкой манеры общаться с людьми, строить беседу. Мне же нечего было сказать этой женщине без того, чтобы не показаться ей сумасшедшей: не говорить же ей, что в лицах ее подопечных мне мерещатся Прим, Рута и каждый юный трубут, который погиб на арене.

— Этот приют все еще содержит Капитолий? — спросила я.

Женщина печально улыбнулась.

— Да, мы получаем содержание на каждого из детей, о которых заботимся, но его совсем недостаточно. У многих наших воспитанников, пострадавших во время войны, есть особые нужды, задержки в развитии, ведь многие всю свою жизнь недоедали или получили травмы. У нас только-только появился первый в Дистрикте общественный врач, и мы постоянно прибегаем к ее услугам.

И тут как по сигналу в коридоре послышались шаги множества детских ног. Если дети и заметили мое присутствие, то не отреагировали — лишь кое-кто из самых младших любопытно сверкнул глазами. Но и они быстро потеряли интерес и двинулись дальше. Замыкала шествие маленькая девочка на инвалидном кресле, которую я заметила еще в прошлый раз. Вряд ли она была старше десяти лет, и теперь я видела ее лишь в профиль, но заметила, что глаза у нее были светло-коричневыми. Она была такая худенькая, как и почти все приютские дети. Толстая светло-русая коса спадала на хрупкие плечики. Она была из торговцев — и в этой компании, где преобладали смуглые дети Шлака — в явном меньшинстве.

Я еще не успела подумать, а вопрос уже сам собой сорвался с губ:

— Что же с ней случилось?

Миссис Айронвуд погрузилась в задумчивость.

— Когда упали бомбы, она шла с родителями домой. Ее нашли под руинами — ноги ей придавило большой балкой. Она бы погибла, если не планолеты, которые забрали всех в Тринадцатый. Они собрали ее ноги, но, возможно, она все равно больше не сможет ходить.

Я снова почувствовала удушье. Как же я была глупа, что решила, что в силах вынести близость такого количества горя. Закусив губу, я изо всех сил держалась, чтобы не осрамиться и не зарыдать перед этой женщиной. Я отодвинула от себя опустевшую чашку и резко встала, и миссис Айронвуд, соблюдая этикет, встала вслед за мной. По пути домой мне нужно будет как следует поработать над собой, чтобы успокоиться.