— Когда мы вернулись в Двенадцатый, здесь мало что оставалось. И сделать восстановление нашего Дистрикта приоритетным было очень щедрым жестом со стороны правительства, — и я принялся описывать восстановление города, строительство фабрики лекарств и прочей инфраструктуры. Говорил о волонтерах, которые потратили столько времени труда, чтобы наш Дистрикт снова начал вставать на ноги.

— Да, Двенадцатый просто преобразился, но, я уверена, нашим зрителям было бы интересно узнать, чем наши Несчастные Влюбленные были заняты в последний год? — Джулия улыбнулась, меня же от этого навязчивого прозвища прямо-таки передернуло. Угрюмое лицо Китнисс еще больше помрачнело, но она упорно молчала.

— По большей части старались наладить привычную жизнь. На то, чтобы запустить пекарню, ушла уйма времени. Китнисс охотится, я пеку. Вот этим и заняты, — я улыбнулся ведущей в надежде, что она отцепится. Мы и впрямь больше не собирались замутить революцию.

Джулия в ответ тоже вежливо улыбнулась, да так широко, что за этим можно было прочитать её растущее разочарование ходом нашей беседы — пока она не выпытала ничего сногсшибательного у меня, и вообще ничего — у Китнисс.

— По слухам, вы живете вместе. Можно ли сказать, что у вас в плане отношений все благополучно?

Я почувствовал, что зарделся и взглянул на Китнисс в поисках поддержки. Она вздохнула, как будто признавая, наконец, что ей все равно бы пришлось заговорить:

— У нас все очень хорошо, спасибо, — сказала она как отрезала.

Джулия прочистила глотку.

— Ну, мы это видим. Вы оба великолепно выглядите, — она снова разразилась этим своим чирикающим смехом. Я думаю, наши зрители согласятся, что восстановление Дистрикта двенадцать и само по себе очень знаменательное явление, — было ясно, что Джулия явно недовольна происходящим и ее нетерпение стало явно прорываться сквозь внешнюю вежливость. — Однако, когда Китнисс вернулась в Двенадцатый, она была оправдана после преднамеренного убийства Президента Альмы Койн. На что было похоже ваше возвращение при подобных обстоятельствах?

Я взглянул на Хеймитча, который, в свою очередь, вперил недобро прищуренные глаза в Крессиду. Она лишь беспомощно покачала головой и сама пристально недоверчиво глядела на Джулию Аюлис. Ее вопрос был явно не из заранее согласованного списка, но я все равно решил ответить.

— Честно говоря, большинство жителей Двенадцатого с огромным тактом и поддержкой отнеслись к нашему стремлению пребывать в уединении, пока мы восстанавливались после всего произошедшего с нами. Мы изо всех сил пытались сделать то же, что и каждый житель Панема — попытались вернуться к нормальной жизни после всех разрушений, нанесенных войной.

— Конечно, — Джулия взглянула на свои заметки, прежде чем продолжить. — Вашу роль в деле революции невозможно переоценить. Гражданам Панема ваша жизнь бесконечно интересна. Сложно ли было превратиться из Победителей в героев войны, и в граждан восстановленного Дистрикта?

Я чувствовал, как Китнисс рядом со мной напряглась, но говорить она явно не собиралась, так что ответил снова я:

— Мы и не думаем о себе в подобном свете. Мы просто двое людей, вернувшихся домой и пытающихся жить дальше, несмотря на все потери и ужасные разрушения. Открытие пекарни это часть наших попыток снова вернуться к нормальной жизни. Так что для нас мы просто граждане Двенадцатого, не более того.

— Ну и Панема, конечно, — упорствовала Джулия. Она уже здорово меня раздражала, но я сдержался от того, чтобы сказануть какую-нибудь колкость.

— И Панема, — повторил я.

Джулия кивнула и переключила внимание на Китнисс.

— Знаю, что это болезненная тема, Китнисс, и мы приносим вам обоим глубочайшие соболезнования по поводу вашей утраты. Но что бы, на твой взгляд, подумала Прим, если бы была здесь и видела все это?

При упоминании имени сестры она вся натянулась, как тетива лука. Хеймитч подался вперед в своем кресле, и попытался просигнализировать Джулии, что так они не договаривались. Но та то ли не видела его, то ли намеренно проигнорировала. Когда Китнисс мимолетно взглянула на меня своими серыми, как грозовое небо, глазами, я понял, что эту бурю сдержать уже не в силах. Она дошла до своего внутреннего предела, и я больше ничего не мог поделать, чтобы ее остановить, и я просто слегка отпрянул и дал бомбе рвануть.

— Прим? — переспросила Китнисс, как будто пытаясь уточнить тему беседы.

— Да, твоя сестра. Для всего Панема ее гибель стала огромной трагедией. Как бы она оценила жизнь, которую вы теперь наладили?

Китнисс выпрямилась на стуле и еще несколько секунд помолчала, подбирая слова, прежде чем выразить их вслух. Потом она заговорила — сперва еле слышно, но голос ее все нарастал и креп, пока не загремел, отражаясь эхом от стен полупустой пекарни.

— Я так понимаю, вы хотите услышать, как мы тут классно поживаем: какая романтичная и умилительная история. Может так оно и есть, но вовсе не в том смысле, в каком вы думаете, — Китнисс сделала глубокий вдох и ее голос сорвался. — Я потеряла Пита во время войны, знаете вы это? — телевизионщики закивали головами, потрясенные, как и я, накалом ее переживаний.

— Его пытали и охморили, и это вообще чудо, что он смог отыскать путь назад — к себе самому и ко мне. — и она взглянула на меня с такой невыразимой тоской, что я мог лишь представить себе глубину пропасти отчаяния, в которой она пребывала, но следом ее лицо снова обрело каменное выражение, когда она взглянула на интервьюершу. — Если потеря одного любимого человека может разрушить душу до основания, то что бывает, когда одного за другим теряешь всех, кого любил. Не просто теряешь, а собственными глазами видишь, как их разрывает на кусочки, как их рвут на части переродки; когда твоих друзей заносит так далеко, что вы больше не можете видеть друг друга. Подумайте, что это такое, когда каждый дом, каждый камень, знакомый с детства, превращается в горку пепла, который засыпал кости людей, которых ты знал прежде. Что от этого бывает с человеком? Со всеми, кто здесь жил? В Двенадцатом куда бы ты не пошел, куда бы ни взглянул, все напоминает о войне, — ее голос задрожал, но взгляд по-прежнему был непреклонен, он обвинял, никто не смел ей возражать. Воздух сковал ледяной холод, даже шум за окном, казалось, смолк — так мы все были заворожены отблеском нового пробуждения Сойки-Пересмешницы.

— Мы с Питом потеряли все, это вы понимаете? Но это случилось не только с нами. Сходите в Шлак, и на запад Дистрикта. Там все еще выкапывают людские кости, — глаза Джулии заметно округлились, когда Китнисс взмахнула перед собой, как будто все это происходило прямо здесь.

— Вы ходили здесь на Луговину? Видели на ней сухую траву? Это огромная братская могила, ведь никто не знал толком чьи именно это кости, когда их хоронили. Отцы и матери не могли узнать в пепле у дороги останки своих детей, когда мы сюда вернулись, — Китнисс встала со своего места и ее голос звучал уже громко как набат. Где-то за спиной оператора тихонько всхлипывала Крессида, и все остальные украдкой смахивали слезы.

— Спросите кого угодно в нашем Дистрикте, и вам назовут десятки имен погибших друзей и родных. Конечно, Прим хотела бы, чтобы мы жили счастливо — она была таким светлым, добрым человеком. Она не выносила чужих страданий, даже если это была заболевшая коза или паршивый кот. Но здесь живут призраки. От них не спрячешься. Они являются нам в ночных кошмарах, стоит нам закрыть глаза. Каждая ночь без страшных снов — уже великий праздник, так мало их бывает.

Она замолчала, чтобы встряхнуться, как птичка, севшая на ветку после долгого и утомительного перелета. Я наблюдал за нею со страхом и благоговением, так бестрепетно и прямо она высказывала всю горькую правду нашей жизни, и понимал, что не смог бы жить без нее. Но она не все еще сказала, что хотела. Бледные лица телевизионщиков выдавали их смятение, и я почувствовал мрачное удовлетворение от того, что и на них теперь легла тень нашей суровой и тяжкой реальности.