В противоположной стене виднелась дверь, за которой я обнаружила крохотную спальню. А там были простая кровать, зеркало и подзеркальник — все деревянное. Окошко обрамляла белая занавеска. Все было таким незамысловатым, но при этом милым и уютным, что мое сердце невольно растаяло.

— Ведь это же ты все организовал, да? — спросила я Пита.

Он кивнул.

— Не без помощи Эффи. Тут все простое, но…

— Но идеальное. Чистое, — и я потянулась, чтобы его погладить, упиваясь тем, что, хотя он уже был моим, и я была - его, мы вот-вот закрепим эту принадлежность навеки, и не через боль и страдания, а благодаря целительному старинному ритуалу и традиции. Как хорошо и правильно быть связанной с ним воедино не только всепожирающим пожаром, насилием и смертью.

— Ты — самое чистое, что у меня есть, — ответил он просто.

И я закрыла глаза, пытаясь удержать себя в руках и тут же не распасться на кусочки от счастья. Скольких людей я убила, скольких невольно обрекла на страдания. И то, что он до сих пор видела меня такой, наполнило меня разом и трепетом и надеждой. Вот что он дарил мне всегда — твердую веру в неколебимость и доброту, заключенную во всем на свете, в том числе и во мне.

Эффи оказалась рядом со мной и перешла на торжественный шепот:

— Я помогу тебе переодеться в спальне. А Пит переоденется здесь с помощью Хеймитча. Все остальное уже готово. Мы вернемся, когда невеста и жених облачатся, чтобы лицезреть зажжение огня.

Пит кивнул и неожиданно заключил Эффи в объятья.

— Спасибо, — прошептал он, склоняясь к ее волосам.

— О, мой дорогой! — она уже стирала с лица слезы, а потом, когда он ее отпустил, проводила меня обратно в спальню.

Закрыв позади себя дверь, Эффи тут же подошла к встроенному в стену шкафу.

— Боюсь, это еще один последний маленький обман: хотя это не столько ложь, сколько упущение.

— Что ты имеешь ввиду? — спросила я с искренним любопытством. Я уже и представить себе не могла, что же еще она могла от меня скрывать.

Не говоря больше ни слова, Эффи достала из шкафа непрозрачный чехол, в котором шелестело платье. Аккуратно положив его на кровать, она расстегнула на нем молнию и бережно, будто младенца, вынула оттуда платье, но вовсе не то, которое я сама выбирала для этого дня.

- Нет, ты не обязана это надевать. Ведь это же твоя свадьба, в конце концов, имеешь право быть в чем тебе вздумается. Но я должна тебе сказать, что это платье следовало за тобой по всему Панему, дожидаясь дня, когда ты будешь готова его надеть.

Растерянно взирая на внезапно явившееся мне платье, я пристально его разглядывала: оно было белым, да, но совершенно не походило на те платья, которые Цинна некогда создал к нашей фальшивой свадьбе на потеху капитолийской публике. Те платья были гламурными и вычурными, это же — простым, даже несколько старомодным. Те были украшены камнями и перьями, а это — простого силуэта на тонких бретельках. Материал был собран только под V-образным горловым вырезом. Он спускался до талии, а затем летел вниз каскадом почти невесомой ткани, напоминающей материал для занавесей.

Платье было простым, но выдавало своего создателя в элегантном совершенстве линий, и гладком сладострастии обманчиво незамысловатого лифа. У меня все в животу вздыбилось, когда я поняла, кто его сделал, от лавины охвативших меня чувств: узнавания, радости, тоски и горя — всего сразу. Я так разволновалась, что мне пришлось сеть на кровать, чтобы совладать с собой.

— Цинна, — произнесла я, и мой голос сломался.

Эффи кивнула, ее губы сжались в полоску, когда она пыталась взять под контроль собственные непослушные эмоции.

— Капитолийские платья — это было на показ, — она присела возле меня, и взяла меня за подбородок, чтобы поймать мой взгляд. — Но это… Думаю, он знал, что в день, когда ты решишься поджарить с кем-то хлеб — это будет вовсе не для Капитолия и не для шоу. Что ты сделаешь это. Когда будешь уверена, что действительно кого-то любишь, что не можешь без него жить. Это платье Цинна создал для настоящей Китнисс, той, что принадлежит лишь самой себе. Той, что избегает фальшивого гламура и излишеств. Той, что, решившись всецело отдать себя кому-то, сделает это с открытой душой, раз и навсегда. И он мог бы поспорить, что этим человеком, которого ты полюбишь, будет Пит. А Цинна никогда не проигрывал пари.

Мне вспомнился Цинна, нежный Цинна, которого забили насмерть за то, что он сделал из меня символ. Он умудрился одно из моих свадебных платьев поджечь на глазах у всей страны, превратив меня в Сойку-Пересмешницу. Он знал, что я никогда бы не пошла в нем под венец. И теперь снова нашлось подтверждение тому, что он знал меня от и до, потому что, хоть я и принесла с собой простой светлый сарафан, но теперь и представить себе не могла, что надену на своей свадьбе что-то, кроме этого платья. И мои глаза стали набухать от слез, когда мне открылось, что и мой стилист, как и многие другие, видел… что я влюбилась в мальчика с хлебом — задолго до того, как я сама это поняла.

— Оно невероятное, — прошептала я, лаская рукой белую ткань. Это платье было и будет проявлением любви во всех своих ипостасях: и когда его создавали, и когда дарили, и когда наденут, и, наконец, когда снимут.

Вволю на него насмотревшись, я повернулась, чтобы Эффи помогла мне привести себя в порядок. У меня сердце кровью обливалось, так мне не хватало в эту минуту моей сестры и моей матери. Эффи расчесала мне волосы, и ее пальцы уверенно задвигались, когда она принялась заплетать мне сложную косу, которую мать мне плела в особых случаях. Когда-то давным-давно ее научила этому моя подготовительная команда, и Эффи оказалась способной ученицей. Глядя на нее в зеркало я с благодарностью и грустью размышляла о том, что заботиться обо мне ей вообще-то необязательно: что единственной причиной, почему она это делает, стала наша общая тяжелая история, и что она теперь заняла место тех, кто больше не может быть со мной.

Эффи заметила, как я на нее пялюсь, но отреагировала вовсе не так, как я могла бы ожидать. Она наградила меня такой милой улыбкой, что я еле-еле сдержала и без того близкие слезы. Ей явно нравилось возиться с моими волосами — косу она не просто заплела, но и ловко приподняла, сделав из нее высокую прическу — подобного новшества моя мать никогда себе не позволяла. Но оно визуально сделало мою шею длиннее и привлекательнее, даже несмотря на россыпь розовых шрамов, которые ее покрывали до самой линии роста волос.

Эффи помогла мне залезть в платье и как следует его расправила. Оно было бесконечно легче, чем памятное платье с жемчугами, которое на меня надевал Цинна. Этот гладкий материал как легкие ветерок касался моей кожи. Стоило Эффи осторожно вжикнуть молнией, и я ощутила, как же близок миг, к которому мы готовимся. Обувшись в серые сандалии, я поняла, что, выйдя в эту дверь, безвозвратно переменюсь. Прежде я была девчонкой из дальнего Дистрикта, которая стала добровольцем, трибутом, Победительницей, Огненной Девушкой, половинкой в паре Несчастных Влюбленных из Дистрикта Двенадцать и Сойкой-пересмешницей. Но я совершила полный круг, вернулась к истокам. Теперь я должна была стать женой Пита. И эта роль больше всего мне импонировала. Однако, как бы меня не называли, какие бы прозвища и определения мне не давали, я все равно останусь собой, Китнисс Эвердин, девушкой, которая хотела бы быть одной из многих, но стать такой ей было не суждено.

— Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне двадцать лет. Я из Дистрикта Двенадцать. Я была на Голодных Играх. Дважды. Я совершила Революцию. Стала Сойкой-Пересмешницей. Мой дом разрушили. Сестру убили. Я потеряла своего лучшего друга. И чуть не потеряла Пита. Но мы выжили. Порой я думаю, что такого и случиться не могло. Но мы это сделали. И я думаю, что все теперь у нас будет хорошо. Лучше, чем я когда-либо надеялась. Потому что мы любим друг друга.

Мой взгляд упал на собственно отражение в зеркале, и оно меня пленило. Нечасто мне доводилось чувствовать себя красивой, особенно с тех пор, как мое тело было покрывали шрамы, но сегодня я была ослепительна. И когда я шагнула к двери, Эффи поймала мою ладонь и пожала ее.