Хеймитч едва не подавился пирогом.

— Ты хочешь, чтобы я был там? Но я же тебе не симпатичен.

— Ну, не так, чтобы очень, — она усмехнулась. — Но ты был моей головной болью по жизни так много лет, что церемония будет не церемония без твоего развеселого присутствия.

— Это правда, Хеймитч. Куда же наша старая компашка без тебя, — выдал Пит и хлопнул ладонью по плечу своего старого ментора. — Ведь правда — без тебя все уже совсем не то.

Хеймитч что-то буркнул, но все же согласился к вящей радости Эффи. А я, наклонившись к Питу, опустила голову на его плечо и взглянула на свое кольцо. Оно заметно отличалось от традиционного обручального кольца, как у Эффи, но я была благодарна Питу за это. В обоих наших кольцах, которые выбирали наши мужчины, скрывались символы — в случае Эффи это была коса, которая теперь переплетала жизнь Эффи с жизнями мэра и его сына, в моем — жемчужина, которая представляла собой все хорошее и чистое, что оставалось в моей жизни. Порой мы блуждали впотьмах — каждый из нас. Но мне казалось, что мы все делаем правильно, и я снова ощущала то невыразимое чувство надежды, от которого у меня даже слегка закружилась голова. Я постаралась поймать взгляд Пита, и обнаружила, что он смотрит на меня с непроницаемым лицом, но, стоило мне на него взглянуть, и это выражение сменилось улыбкой.

— О чем ты думаешь? — спросила я, пока Эффи пила чай, а Хеймитч доедал пирог.

Пит будто встрепенулся, но о чем бы он ни думал, улыбка не сходила с его лица.

— Просто наслаждаюсь тем, что у меня есть, — он поцеловал меня в кончик носа, прежде чем подняться с места, чтобы помочь Айрис отнести булочки к полупустым витринам.

Но даже такое скупое на эмоции создание как я, догадывалось, что у него на уме, и, когда я поднялась, чтобы пройти в заднюю часть пекарни, меня постепенно осенило.

***

В День Памяти пекарня была закрыта, как и все остальные магазины в центре города. Однако вместо того, чтобы поспать подольше, я засветло поспешила скрыться в лесу. Когда я уходила, Пит еще спал, и его длинные золотые ресницы делали его таким прекрасным и беззащитным, что я едва не поддалась порыву снова раздеться и скользнуть подле него в постель. Но я знала, что в подобный день лишь мой любимый лес может дать мне столько необходимое мне успокоение. Поборов невыносимое искушение, я тихо вышла и вскоре была уже под защитой высоких лесных деревьев.

Мой мозг кипел от мыслей о том, что готовил нам сегодняшний день. Нам никогда не светит переживать его с легкостью, слишком много таится в нем тягостных воспоминаний. Слишком много безвременно отнятых жизней он собою знаменовал. Нам было тяжело смотреть на мемориал погибшим жителям Двенадцатого. Хотя День Жатвы был для меня все же не так невыносим, как годовщина падения Капитолия. Насчет него я уже для себя заранее решила в следующий раз просто остаться на весь день в постели.

В прошлом году мне вовсе не хотелось находиться в центре города. Но в этом году — как я могла оставаться в стороне? Я много месяцев лицом к лицу общалась у нас в пекарне с жителями Дистрикта — старожилами и новоприбывшими. И знала, что у мемориалов в других Дистриктах будет происходить все то же — возложение цветов или опускание их на воду, зажжение вечного огня, шествия, торжественные речи — но ничто не сможет вернуть назад погибших. Но ведь дело в конце концов было и не в этом. Как сказал Хеймитч, никому не хотелось оставаться в одиночестве в такой день. И хотя многие потеряли семью и друзей, многие все равно соберутся на площади, хотя это теперь не обязательно, и в центре будет многолюдно.

От меня так же не укрылось ирония, которая читалась в том, что это утро я опять проводила в лесу. Ведь в тот день, когда меня впервые забрали на Игры, с утра я тоже охотилась с Гейлом. И вот теперь я снова оказалась здесь, хотя из моей жизни ушел и лучший друг, и мать, и сестра и еще великое множество людей, которых мне довелось знать. Однажды в своей жизни я уже почти сломалась под грузом этих утрат — чернота полонила меня, увлекая в омут болезненной душевной агонии, столь неодолимой, что я утратила тогда волю к жизни. В те самые мрачный моменты меня кто-то лечил, кормил с ложечки и заботился обо мне, потому что я сама была не в силах этого сделать. После того как всю жизнь я полагалась только на себя, я была не в силах даже ложки ко рту поднести самостоятельно.

Но я и это пережила, и пусть не все раны до конца затянулись, но в целом я была теперь опять жизнеспособна. А когда вернулся Пит, выбитый взрывом на Круглой площади кусок моей души снова встал на место, и затянулась рана, которую я очистила от гнойной корки, выстрелив в сердце Койн. Я бы может так и сгинула на этом диване, если бы возвращение Пита не дало мне надежду, не приоткрыло перспективу на будущее. И мне припомнился тот тихий вечер, когда я глядела, как Пит рисует, к покрытым глазурью печеньям и головкам полевых цветов. В нашей жизни, до краев заполненной насилием, лишениями и смертью, он был все равно что золотое свечение на догорающих углях.

Еще я узнала, что надежда дается дорогой ценой. После того, как я сама каким-то невероятным образом смогла подарить ее другим, путем неимоверных страданий, я знала, что для людей она открыла пусть в новый, лучший мир. И дети вроде Уэсли больше никогда не отправятся на Жатву. Приют больше не будет адом для своих юных обитателей, где они медленно угасают. Дистрикт сможет свободно голосовать за свои представителей, которые будут отстаивать его интересы в равных условиях с другими Дистриктами в Капитолии. Школы будут давать детям доступ к широкому спектру знаний. И в каждом Дистрикте будет доступна хотя бы первичная медицинская помощь, а правительство станет прислушиваться к потребностям и нуждам народа, а не требовать безоговорочного подчинения и даже преклонения перед верховным лидером. Конечно, не все еще в нашем государстве совершенно, и многое нужно восстанавливать, и все еще продолжаются скандалы вокруг тех, кто оказался не по ту сторону баррикад. Плутарх Хеверсби был прав — мы в самом деле непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению. Но, может быть, и мы постепенно меняемся. По крайней мере, со мной это произошло, хотя каждая из этих перемен вывернула меня едва не наизнанку.

И я решила, что мне не стоило возмущаться по поводу стремления Пита выступить с речью, чтобы поделиться тем, что он пережил, с другими. Всем нам нужно было понять, что же на самом деле важнее всего. Для меня самой важной вещью оказалось занять себя, пусть даже и маленькими делами, но лишь бы помогать другим. Любовь к Питу наполнила мою жизнь смыслом и одарила меня бОльшим счастьем, чем я сама могла когда-либо дать другому человеку. И даже то, что теперь я могла говорить о своей сестре, несмотря ни на что, и знать, что я пыталась ее защитить, пусть мне это и не удалось, тоже открыло для меня новые горизонты, новые просторы, которые я могла заполнить светом, а не мрачными мыслями о том, как ее не стало.

Я еще немного поохотилась, отпустив мысли на простор, или, точнее, вообще выкинув все из головы. Старалась не шуметь, дожидаясь добычу, но на самом деле делала все вполсилы. По большей части я просто впитывала все, что меня окружало: то, как сероватое небо, светлея, становилось голубым, то, как ветер трепал листья на ветвях, срывая некоторые и заставляя их опадать в сухой подлесок. Почва здесь была каменистой и твердой, но на ней все равно выросли высоченные стволы, макушки которых, казалось, задевали небо. И я ощущала присутствие здесь своего отца, он был таким же, как и в моем сне: нежным, призрачным, но дарующим мне такую прочную защиту, о которой я могла только мечтать. И мне взгрустнулось из-за этого — хотя когда я не грустила? Но теперь эта булла ту грусть, с которой я могла ужиться.

И вдруг, из меня, как будто прорвав плотину, полились слова. Я представляла себе отца, которого не видела уже восемь лет, который теперь шел бок о бок со мной. И я рассказала ему все – все, что только человек может выразить в устной форме — Жатву, как я покинула Прим и мать, взяв с Гейла обещание их оберегать. Пита. Хеймитча и Эффи. Других трибутов. Руту. Арены. Как потеряла Пита. Дистрикт Тринадцать. Войну. Охмор. Прим. Как хотела умереть. Как вернулась домой. Пекарню. Депрессию и приступы Пита. Как он уехал от меня в больницу. Внезапно оказалось, что я так много должна ему рассказать. Я открыла дверь, и теперь она не закрывалась. Казалось, мне бы и жизни не хватило, чтобы все ему рассказать, даже то, что рассказывать не хотелось. Но я открыла дверь и сделала то. Он был мой отец, и понял бы меня, будь он жив. Он не сломался бы под грузом всего этого знания. Мне не пришлось скрывать от него многое, как я скрывала это от матери.