— Летнее солнцестояние? — с надеждой предположил он.

— Нет, малыш. Она права. Совсем скоро День Памяти, — ответил Хеймитч мрачно.

Пит заметно сник, и я понимала что это с ним. В прошлом году годовщина Жатвы и торжества в память о детях, погибших за более чем семь десятков лет притеснения Дистриктов Капитолием, вызвал у нас самые противоречивые чувства. С одной стороны, она положило начало нашей физической близости. А с другой — у Пита случился приступ, который едва не поставил под угрозу все наши прежние достижения. Питу было сложно справляться с такими вещами, и от меня не укрылось, как его щеки заливает румянец от нахлынувших на него воспоминаний. Протянув к нему руку, я мягко сжала его ладонь.

— Я помню только хорошее, — произнесла я тихо. От эти слов ему явно полегчало, и он в ответ улыбнулся мне и переплел наши пальцы.

Стоило мне повернуться к Хеймитчу, и меня накрыло мощное ощущение дежавю. Мы уже это однажды проходили, вот только мои сомнения и терзавшие меня вопросы никуда не делись.

— Что мы должны сделать в этом году?

Хеймитч выпрямился. Ему все тонкости этой церемонии были известны лучше, чем кому-либо.

— Не больше того, что год назад. Очевидно, они хотели бы чтобы один из вас или же вы оба произнесли речь, но я полагал, что после визита Пита в Капитолий, ты не захочешь…

— Да, ты прав. Я не хочу говорить речь. Я даже не хочу выходить на сцену, — сказала я пылко.

— Но, может быть, я произнесу речь, — вставил Пит, сжал под столом мое колено.

— Что? — выпалила я, задыхаясь от шока. — Почему ты хочешь это сделать?

— Китнисс, я хочу, чтобы люди ощутили надежду. Хочу, чтобы они знали и понимали, что все обязательно наладится и станет лучше. На самом деле, теперь, когда я действительно задумываюсь об этом, я очень многое хочу сказать.

Я откинулась на спинку стула, обескураженная.

— Ты только что вернулся из Капитолия, где проторчал целых три месяца. Ты хочешь рецедива? — чувствуя, как во мне как снежный ком нарастает гнев, я осеклась.

— Китнисс, пожалуйста. Я знал, что это может тебе не понравиться, но…

— Да, черт возьми! Отчего было со мной заранее об этом не поговорить. Ведь это мне придется разгребать последствия, когда все покатится к чертям! — я повысила голос, я уже почти визжала, и мне это вовсе не нравилось. Однако я все никак не могла взять в толк его слова.

Пит задрожал в ответ на мою острую реакцию.

— Я еще не решил, — проговорил он тихо, но его голос стал тверже. Так случалось, когда он терял терпение. Мало того, что он рисковал схлопотать рецидив, но он еще и смел сердиться на меня из-за этого.

— Ты выглядел довольно-таки решительным минуту назад, — я посмотрела на Хеймитча, который сделал глоток из своей фляжки с самодовольным выражением на лице. — Ты получаешь удовольствие от этого, не так ли? — метнула я в него обвинение.

— Ты и представить себе не можешь до какой степени. Люблю хорошую ссору.

— Хеймитч, — твердо предупредил его Пит.

Хеймитч выпрямился, встал с места и принялся закручивать фляжку.

— К вашему сведению, чем дальше в лес, тем больше дров: вы оба с возрастом становитесь все более невыносимы. Зрелость вам вовсе не к лицу, — он потопал прочь по коридору. — Эй, могу я посмотреть у вас телевизор…

— А что случилось с твоим? — спросила я, чувствуя, как мой голос дрожит от возмущения.

— Ничего, — ответил он, посмеиваясь про себя. — Но так я мог бы подслушивать, делая вид, что смотрю новости.

— До свидания, — проговорила я твердо, обгоняя его, чтобы широко распахнуть перед ним парадную дверь.

Выходя из дома, Хеймитч бормотал себе под нос вместо слов прощания. Заперев за ним дверь, я повернулась и сразу же направилась в кухню. Пит уже сложил посуду в раковину, чтобы ее замочить перед мытьем.

— И что? — сказала я угрожающе, скрестив руки на груди. Я и сама не ожидала, что так невероятно на него разозлюсь. Единственный раз, когда я так на него взъярилась — это когда он пялился на грудь Джоанны в лифте перед нашим возвращением на Арену. Ладно, не пялился. На самом деле я никогда не видела, чтобы Пит на кого-нибудь пялился. Но мне тогда, конечно же, казалось, что он смотрел, а потом дразнил меня, что я, мол, «слишком чистая». Оглядываясь назад, я признавала, что мною двигала чистой воды ревность. Еще один раз что-то подобное было в прошлом году, после того, как мы впервые были с ним близки, но мне не хотелось слишком много думать о той ночи. Тогда я скорее испытала острую боль, чем злость на Пита.

Но сейчас мне сложно было сохранять хладнокровие, и то, что Пит собирался стать частью этого празднования, лишь подливало масла в огонь моих мучений.

— И когда ты собирался мне рассказать, что собираешься выступать с речью? — задала я вопрос суровым голосом.

— Я как раз думал поговорить об этом, но не было подходящей возможности. Я не собирался решать это единолично, без тебя, — Пит развернулся, чтобы взглянуть на меня.

— Зачем? Почему тебе нужно подвергать себе таким переживаниям, снова подниматься на… эту сцену, именно на эту сцену? — меня уже всю трясло. Перед моим мысленным вздором стояли картины того, как нас с ним дважды увозили с этой сцены на Игры. Меня терзал иррациональный страх снова быть брошенной на Арену, отправленной на смерть, и от этого по спине бежали мурашки.

— А зачем ты пожертвовала своим прежним дом? — вопрошал он умоляюще — И отчего ходила в комнату Прим, хотя тебе было от этого так невыносимо больно?

— Это удар ниже пояса, — и я меня скрутило желудок при мысли об этом. Это было все равно что спускаться в гробницу, населенную злобными призраками, хотя некоторые из них все время жили в моей душе.

Пит вытер руки, приблизившись ко мне, взял меня за плечи.

— Я не пытаюсь тебя переспорить. Просто я хочу поделиться тем, что пережил сам с другими, чтобы и они могли… питать надежду. А может я просто не желаю, чтобы люди забыли, через что нам с тобой и другим трибутам пришлось пройти? Может, хочу освежить их память? Чтобы во всем, что случилось, появился смысл, — он смотрел мне в глаза, говоря со мной мягко, но убедительно.

— Но отчего ты? И отчего сейчас? Отчего не подождать будущего года, когда тебе будет полегче? Может, через некоторое время?

Пит улыбнулся, слегка сжав мои плечи.

— Я готов это сделать сейчас. Сейчас самое время. Люди должны это услышать и понять, что они не одиноки в своих тяготах.

По мере того, как таял мой гнев, на во мне обнажился сокрытый под ним страх. Я вздрогнула, чувствуя, как невыносимый холод леденит мне душу.

— Ты только вернулся ко мне, — умоляла я, не думая о том, какой уязвимой сейчас выгляжу. — Я не хочу снова тебя потерять.

— Ничего со мной не случится. Я уже совсем не тот, что был раньше, до отъезда. Я ощущаю это вот здесь, — и он постучал себя пальцем по виску. — Здесь все по-другому.

Я кивнула — что еще я могла ему противопоставить? Я была напугана, боялась его рецидива, боялась вновь увидеть эти расширенные, черные зрачки, боялась, что поезд снова унесет его прочь от меня. Боялась до чертиков, что мне снова придется жить без него. Я никогда бы не решилась сказать ему этого, а может мне просто не было нужды это произносить вслух, ведь он понимал меня без слов, и знал, что его приступы не прошли для меня бесследно. Я тогда ужасно испугалась, как никогда прежде, и хотя я любила его, безумно и беззаветно, мысль о том, что им может вновь овладеть это безумие заставляла меня содрогаться, как бы я ни старалась сама себя успокоить.

Но я не могла ему этого сказать опять же из-за своего страха. Мне оставалось только попытаться жить с этим дальше.

Кивнув, я позволила ему заключить меня в теплое кольцо объятий. Постаравшись отбросить все гнетущие мысли, я наслаждалась прочностью его широкой груди и мерным и сильным стуком в том месте, к которому я прижималась ухом, там, где находилось его щедрое сердце.

***

Подготовка ко Дню Памяти проходила скромнее, чем в прошлом году. Дело было, конечно, и в том, что возведение мемориального комплекса было завершено еще тогда. Теперь он был уже не в новинку, и шрамы уже не так свежи. Но все равно перед праздником вызвавшиеся добровольцами жители приводили мемориал в порядок: мыли сами светильники, меняли треснувшие плафоны и перегоревшие лампочки. Весь год светильники служили как обычное уличное освещение, но лишь когда их зажигал одновременно с памятником на площади, можно было оценить мощь этой конструкции. У меня захватывало дух от этой красоты, и оттого, что памятник символизировал всех трибутов, спящих вечным сном, я чувствовала себя виноватой за то, что с нетерпением ждала, как его вновь зажгут на полную.