— У меня есть идея.

— Если в ней фигурируешь ты, прямо тут, на спине, голая, то я — однозначно «за», — сказал я, шутя лишь отчасти, прижав ее к себе так, чтобы она поняла, насколько мне уже близка подобная идея.

Китнисс прыснула, и этот дивный звук улетел и спрятался где-то в лесной чаще.

— А ты нынче не стесняешься. Ты вообще когда-нибудь думаешь о чем-то еще? — она замотала головой, но в штанах у меня было по-прежнему тесно.

— Ну… Я же парень, так что – нет, вряд ли, — проговорил я слегка смущенно. — Особенно когда ты говоришь мне такие милые слова.

Ее голова упала мне на грудь, грудная клетка все еще дрожала от смеха. Но потом она слегка отстранила меня движением руки.

— Сосредоточься! Это вполне серьезно. Я хочу предложить миссис Айронвуд свой старый дом как новое помещение для приюта, — недоуменное выражение у меня на лице заставило ее заговорить с еще больше страстью. — Выслушай. В Деревне никто не живет кроме меня, тебя, Эффи и Хеймитча. Я знаю, что остальные дома — в распоряжении правительства, и не могу за него решать. Но разве справедливо, что у нас есть огромный пустующий дом, когда пятнадцать ребятишек обитают в развалюхе, покрытой угольной пылью? Они там даже огород разбить не могут, потому что земля не плодоносит — в ней сплошной уголь и тяжелые металлы из шахт. Почему они должны так жить? И честно говоря… — она сделала паузу, и я постарался ее не перебивать. — Мне нравится, когда они рядом. Нравится с ними возиться. Я чувствую себя… нужной, наверное.

В этот миг она так нервничала и казалась такой ранимой, что у меня невыносимо заныло сердце. Если уж она на что решалась, то делала это, и все же ей нужно было мое одобрение. И глубоко в душе я умилялся привязанности Китнисс к этим детям. Возможно когда-нибудь она будет готова найти место в сердце и для наших собственных детей. Представив себе беременную Китнисс, носящую под сердцем нашего сына или дочь, я залился краской от удовольствия.

— Думаю, это отличная идея, — проговорил я медленно, чтобы сдержать свой восторг, а не потрепать ей нервы. И тут же напряжение в ее лице спало, уступив место радости. — Как ты могла подумать, что я могу не согласиться на такое предложение?

— Ну, это ведь значит, что возле дома кто-то все время станет сновать и шуметь. И мы не будем жить так уединенно, как прежде, — осторожно проговорила она.

— Я ведь не Хеймитч. И когда рядом люди, особенно — дети… — и вдруг я задохнулся, нечаянно увидав внутренним взором изломанные маленькие тела, мерзлые камни, залитые кровью. И замотал головой, пытаясь стряхнуть с себя ужасное видение. – Нет, это отличная идея. Так и сделаем.

И тут она бросилась на шею, с восторгом обвила меня руками — такого бурного проявления чувств за нею прежде не водилось. И я крепко ее прижал к себе, зарылся носом в ее темные волосы. Как бы мне хотелось почаще делать ее такой счастливой. Чуть отстранившись, я ее поцеловал — глубоким, страстным поцелуем, который не оставлял сомнений в том, куда были устремлены мои мысли. Когда я ее отпустил, практически бездыханную, мой взгляд неожиданно метнулся влево.

— Видишь вон там прогалину с травой? — проговорил я тихо, медленно направляя нас обоих именно туда.

— Пит, нет, правда… — запротестовала она, смеясь.

Я поцеловал ее в то самое чувствительное местечко на шее, чтобы поцелуй вышел убедительным.

— Разок, по-быстрому. Просто чтобы отпраздновать то, что ты решила, — сказал я и присосался к нежной коже за ее маленьким ухом, чувствуя, как она уже слегка по мне елозит. — Пожалуйста, не бойся.

Вдруг лицо Китнисс стало серьезным, она кивнула и прижалась ко мне губами, прильнула. Не говоря больше ни слова, она пошла за мной к той травянистой прогалине, скинула платье и бросила его на землю. Встав на платье коленями, она потянула вниз мои штаны, а потом и меня самого. Как подсолнухи, все время поворачивающиеся к свету, мы повернулись друг к другу и больше не отворачивались. Жаркие лучи, проникая сквозь листву, палили мне спину, и играли солнечными зайчиками в ее серебряных глазах, отчего ее взгляд сиял как метеоры. Это длилось не так уж долго, но пока длилось, в мире не существовало ничего, кроме нас двоих, примятой нами травы и шепчущихся в вышине листьев.

***

Мэр Гринфилд был поражен не меньше миссис Айронвуд, когда мы с Китнисс попросили их о встрече в Доме Правосудия. На ней Китнисс объявила им о том, что намерена пожертвовать свой дом в Деревне Победителей Дистрикту, если он будет использован по тому назначению, какое она укажет. Гринфилд бесконечно переспрашивал — точно ли она хочет это сделать — пока окончательно не вывел ее из себя.

— Вы вообще видели старое здание шахтоуправления? Оно разваливается. Где я должна подписать?

Сочувственно взглянув на меня, мэр показал ей место на листе, где ей следовало поставить свою подпись и дату.

— Вот. Готово, — сказала она, нервно выдыхая. — Осталось забрать оттуда свои вещи и передать вам ключи.

— Можете отдать их прямиком миссис Айронвуд, когда все закончите, Китнисс. Нет нужды в формальностях, — мягко произнес мэр, глядя на нее благоговейно и слегка испуганно.

Раскланявшись на прощанье, мы с Китнисс направились в пекарню. Она казалась необычно тихой, и я вовсе не был этому удивлен. Она сделала широкий жест, несколько импульсивный, но отмеченный печатью особого достоинства. Не то, чтобы она имела при этом задние мысли, но надо было признать, что кое-что в этом доме заметно ее тяготило.

Когда мы оказались на заднем крыльце пекарни, я уже знал, что внутрь со мной она не пойдет. Нежно положив руку ей на плечо, я ободряюще его пожал.

— Хочешь, пойду с тобой?

Глаза Китнисс, глядевшие на меня, были огромные как блюдца, до краев наполненные коктейлем из противоречивых чувств.

— Мне нужно это сделать в одиночестве. Просто… — она отрицательно покачала головой. — Увидимся вечером дома.

Кивнув, я отпустил ее плечо, и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она, казалось, слегка пошатывалась, как раненый, у которого всего-то и есть выбор: либо из последних сил брести вперед, с трудом переставляя ноги, либо свалиться в дорожную пыль, да там и остаться. Было невыносимо тяжело отпускать ее в таком состоянии, зная, что она страдает, и осознавая, что ничего ты не в силах тут поделать. Когда я вернулся из Капитолия, дома меня ждала девушка, которая казалась гораздо сильнее и самостоятельнее той, что я до этого оставил дома. И я тогда как дурак поверил, что она одолела свое парализующее горе. Теперь же я опять боялся: и за нее, и за себя. Но и понимал — все это часть нашего с ней общего пути. Я не могу избавить ее от этого, как и она не может изгнать моих демонов. Есть дороги, по которым каждый должен пройти в одиночку.

И я с головой ушел в работу, и, замешивая тесто, вымещал на нем все свое беспокойство, жалость к ней и собственное бессилие.

***

Закрыв пекарню, я поспешил домой, неся в одной руке буханку хлеба, в другой – пекет с сырными булочками. Небо густо заволокло тучами, скоро должно было полить как из ведра. Этот дождь, обещавший обратиться в бурную летнюю грозу, был первым с момента моего возвращения домой. Первые тяжелые капли упали, когда я поворачивал ключ в замке, отпирая наш дом. Когда меня встретила там темнота и полнейшая тишина – нарушаемая только тихим урчанием холодильника – сердце ухнуло куда-то вниз живота.

Водрузив свою ношу на кухонный стол и переобувшись в домашние тапочки, я заметил, что сапоги Китнисс, которые были на ней с утра, небрежно брошены на стойке для обуви. Сделал глубокий вдох и заглянул в гостиную, а потом направился наверх. Одного взгляда на заправленную кровать хватило, чтобы понять – некоторые из терзавших меня опасений оказались напрасны. Ведь наша постель была первым местом, где она спешила укрыться во время своих приступов депрессии. Несмотря на облегчение, я чувствовал, что озадачен, и тут мое внимание привлекло шевеление в дальнем конце коридора, и я потопал в свою мастерскую.