Я обняла его крепче, ощущая, как меня переполняют восхищение, надежда и печаль, смешанные в невероятный коктейль из чувств.
— Это, — я стиснула его, чтоб подчеркнуть свою мысль. — имеет для меня значение. Ты заставляешь меня хотеть снова жить дальше, — прошептала я, уткнувшись ему в грудь.
И он, чуть отстранившись, взял меня за подбородок, чтобы я на него взглянула. Он смотрел на меня так, как всегда смотрел, когда собирался что-то сделать. И, догадавшись, что за этим последует, я почувствовала, как у меня перехватило дыхание. Он же провел по моим губам подушечкой большого пальца, сначала вдоль, потом сверху вниз, чуть задержавшись на моей нижней губе, как будто изучал её. Потом его лицо преодолело пространство между нами, и его губы осторожно накрыли мои. Слегка приоткрыв рот, я чувствовала, как он нежно прокатывает мою верхнюю губу между своих губ, как он дегустирует меня сперва лишь кончиком языка, прежде чем двинуться дальше. Прикосновение было деликатным, но ощущение от его языка у меня во рту пропустило сквозь мое тело мощный электрический разряд. Он повторил свой маневр и с моей нижней губой, тихонько прихватив ее зубами, немножко потянув. Мой язык тоже ринулся вперед, ему навстречу, и, пока наши губы были неразлучны, и языки двигались в унисон. Его рот был таким невероятно теплым, что я почувствовала, как и мой увлажнился — мне уже хотелось большего. Я целовала Пита тысячи раз — во время Тура Победителей, и до, и после, но лишь несколько поцелуев были особенными, принадлежали только нам: в пещере, на пляже, тот, что случился вчера вечером, и эти, на его кухне, что перетекали сейчас из одного в другой, как бесконечный танец. Эти поцелуи принадлежали только нам, они были осенены священным ореолом, как все, что мы делали вместе: вступали ли мы в союз ради сохранения жизни или всего лишь пекли булочки. Когда таймер наконец сработал, мои губы уже припухли от поцелуев, но я ими так и не насытилась***.
В глазах у Пита теплился тлеющий огонь, и он погладил меня по щеке. Чмокнув меня в кончик носа, он меня отпустил. Глубоко дыша, он переключил всё свое внимание на то, чтобы раскатать тесто и наделать из него шариков, показывая мне как правильно класть в тесто сыр. Меня все еще трясло от недавних поцелуев, но такая планомерная работа постепенно меня успокоила. Разложив заготовки на противне, и намазав их смесью из подсолнечного масла, чеснока и мелко нарезанной петрушки из сада, мы сунули их в печь. И пока они пеклись, мы убрались на кухне, болтая о салате и разных видах зелени, которые пора было собирать. Пит уже изучил систему заготовки овощей на зиму. У него уже был наготове дуршлаг с рукколой, которую он даже успел промыть. Меня очаровали эти ее листья, темно-зеленые, с тугими прожилками, которые оканчивались на заострённых концах.
На стол мы накрывали вместе. В дополнение к сырным булочкам и салату на ужин у нас было вчерашнее тушеное мясо. Мне не дано было начать выбрасывать хорошую еду. Пока я расставляла стаканы, Пит отложил изрядную порцию для Хеймитча и снес её нашему ментору. Когда же он вернулся, то застал меня с половинкой сырной булочки в зубах, и взглянул на меня искоса. А я лишь пожала плечами, и удивилась тому, что, оставляя меня наедине с такой вкуснятиной, он вообще мог ожидать, что я на неё не кинусь.
Тем более что на столе не было блюд, которые бы мне не нравились. Хеймитч приготовил более чем сносное рагу из белок. А сырным булочкам точно не светило дожить до завтрашнего утра, это я знала наверняка. Да и салат из рукколы был таким необычным, что я его вообще не собиралась оставлять Питу.
— Это удивительно, — сказала я, не переставая жевать.
— Она горьковата, но лимон и соль оттеняют ее вкус, — заметил Пит, смакуя хрустящую зелень.
Когда тарелки опустели, я так объелась, что чувствовала — еще чуть-чуть, и я просто лопну. Я была так рада сырным булочкам, но еще и тому, что Пит именно этим кулинарным изыскам Пит посвящал свой досуг, пока лечился в Капитолии. Это было еще подтверждение его всегдашней жизнестойкости, и, ни говоря ни слова, я удивила его, поцеловав прямо в губы. И Пит как будто просиял от внезапно нахлынувших чувств.
Убравшись на кухне, я высказала желание прогуляться. Рука в руке мы дошли почти до кромки леса. И тут меня поразила внезапная мысль, так что я даже встала как вкопанная.
— Пит, нам надо добавить то новое, что ты посадил, к моему семейному справочнику растений. Мы туда ничего уже не вписывали целую вечность, — мне это и впрямь казалось важным.
Пит взглянул на меня и улыбнулся.
— Верно. И где этот справочник сейчас?
— В моем доме, в кабинете.
— Можем приступить хоть сию минуту. Когда наступят холода, и мы соберем урожай, рисовать срисовывать будет уже не с чего.
Стоило подумать о погоде, и я вдруг осознала, что прошло уже добрых пять месяцев с тех пор, как в Дистрикт Двенадцать вернулся Пит, семь месяцев с тех пор как сюда привезли меня, и уже почти год со дня гибели Прим.
Я не могла поверить, что время несется так стремительно. Но это значило еще…
— Пит, — прошептала я. — Жатва. Когда она бывала?
Он взглянул на меня с опаской.
— В середине лета. Через две недели, — и его голос потух.
Моя ладонь накрыла губы. Я вся задрожала от одной этой мысли, хотя в этом году Жатвой и не пахло. Пусть никого больше и не отправят на игры, но этот день, знаменующий середину лета, все равно оставался поминальной вехой, уродливой язвой в календаре, и пусть впредь в этот день ничего не произойдет, но прежде всё уже случилось. Именно тогда мы начали терять друзей, братьев и сестер, родителей, Дистрикт Двенадцать, самих себя. В этот день мир вокруг начал гореть и рушиться. Должно быть, Пит понял, что я испытываю, и его рука крепче сжала мою ладонь. Желание бежать и спрятаться в своей комнате было у меня настолько сильным, что мне потребовалось немалое усилие воли, чтобы ему не поддаваться и остаться на том же месте. И я тоже сжала руку Пита, чтобы его успокоить.
— Пит, вряд ли нам когда-нибудь будет легко в этот день.
Взгляд у Пита затуманился, стал рассеянным, и он посмотрел в сторону города. Тени воспоминаний о его сгинувшей в огне семье, о детстве, мелькали на его лице. Он не мог этим со мной делиться, если вообще еще был над ними властен. Воспоминания о том, что мы потеряли, отдавали и в его сердце острой болью. Я обняла его за талию, чувствуя, как он припал к моему плечу, и дрожь, рожденная его горем, была бы заметна любому.
Ночь уже опустилась, когда мы возвратились в его дом. Мы тихонько умылись и приготовились ко сну, но я теперь вновь была охотником, и как и прежде следила за добычей, которая не знала, что за ней следят. Я наблюдала за тем, как он отстегивает свой протез, и как он в задумчивости ерошит свои волосы, уставившись при этом в пустоту. Я потянула его вниз, чтобы он лег рядом, и принялась баюкать его голову на своем плече. Когда его дрожь стала еще заметнее, я крепко поцеловала его в губы, вынуждая остаться со мной. И он поначалу ответил мне с ожесточенной свирепостью, на миг атаковав мои губы так, что на них могли остаться кровоподтеки, но затем он стал пассивен и неуверен в себе. Дрожь его стала затихать, и он всхлипнул, не разъединяя наших губ.
В эту ночь они были невыносимы: голоса мертвых, яростно вопящие, взбешенные нашими попытками выжить, царапающие наш слух во сне. Я наблюдала с беспомощным отчаянием за тем, как Пит медленно проигрывает битву с самим собой. Сев на постели, я заглядывала в его глаза, чтобы увидеть, как голубые радужки исчезают, как неестественно расширились зрачки, как мальчик с хлебом все дальше и дальше ускользает от меня, глубже и глубже погружаясь во тьму, пока в моих объятьях не осталось лишь трепещущее тело, охваченное горем и безумием. Он начал бормотать то, что мне не суждено было понять, стуча себя кулаками по голове. И я так остро чувствовала каждый из этих ударов, как будто бы он бил меня. Потом он уселся на краю постели, дрожа и раскачиваясь из стороны в сторону, и я сидела позади него, крепко обхватив его коленями, руками, стараясь не дать ему себе навредить, бормоча нечто успокаивающее ему на ухо, что-то обо всех тех прекрасных вещах, что он для меня олицетворял: невероятную волю к жизни, неубиваемые в нем ничем доброту и великодушие.
