— Ладно. Схожу сам попозже. Хеймитч составит мне компанию. Ему тоже надо пополнить запасы, ну, ты понимаешь.

— Так, значит, Хеймитч легко может меня заменить? — принялась я его поддразнивать.

— Никто не может тебя заменить, — сказал он серьёзно.

В ответ я потянулась к нему и покрыла легкими поцелуями линию его подбородка. Меня больше не смущало, когда он говорил мне подобные вещи. В груди у меня поселилось новое щемящее чувство, но это была не боль, а ожидание. Сама бы я не смогла произнести чего-то подобного тому, что говорил мне Пит, но никто на свете не мог испытывать чувств сильнее, чем их сейчас испытывала я. Они меня переполняли, как воздух до отказа надутый шар, вот-вот готовый лопнуть.

***

Когда день стал клониться к вечеру, я, наконец, сдержала обещание. Прежде чем отправиться на станцию, он набрал телефонный номер в своем кабинете и передал мне трубку, чтобы быть уверенным, что этот разговор и вправду состоится. Когда Доктор Аврелий ответил, я чувствовала, что слова застревают в горле. Сначала мне пришлось откашляться, и только потом сказать: «Доктор Аврелий, это Китнисс Эвердин». Удовлетворенный Пит тут же вышел из кабинета и закрыл за собой дверь.

После весьма напряженной паузы, мой собеседник, видимо, отойдя от шока, заговорил:

— Китнисс! Я уж думал, мне придется самому отправиться в Двенадцатый, чтобы услышать твой голос.

— Ну, Пит может быть весьма настойчив, когда ему это нужно, — ответила я, немного расслабившись оттого, что в его голосе звучала только явная озабоченность, а никак не обвинение.

— Он молодец, что настоял. Твоя терапия здесь была не очень продуктивной.

— Ну да, я вела себя, как овощ, а вы дремали, — ответила я сухо.

Доктор Аврелий хохотнул.

— Да, мне тогда был нужен отдых. Знаешь, ты тогда не готова была говорить, и я точно не собирался заставлять тебя это делать. У меня нет привычки подавлять моих пациентов. Ну, хватит обо мне. Давай лучше о тебе. Как прошло твое возвращение?

Я набрала в легкие побольше воздуха и рассказала ему о своей затяжной депрессии, о прострации и уходе от мира — о том, что толком не ела и даже не мылась два месяца. Пока не вернулся Пит, я не звонила матери и даже редко слезала с дивана. Поначалу, я стеснялась, когда рассказывала ему это, как будто бы я выставляла на посмешище своё ужасное бездействие. Но свидетельствуя против себя самой я странным образом обретала ощущение силы. Раз я смогла это преодолеть, смогу и рассказать об этом. Временами я начинала плакать, и тогда он меня успокаивал, все время делая заметки, и мягко поощряя меня продолжать, когда воспоминания о страшных кошмарах парализовывали меня. Я извинялась за свои слезы, но Доктор Аврелий не считал их слабостью, и внимательно прислушивался ко всему, что я говорила. Рассказала я ему и про приступ Пита, и то, как заперлась от него. Рассказывая вслух о нашей странной жизни, я испытала чувство огромного освобождения, в первую очередь, от своих страхов, и, когда я наконец выговорилась и умолкла, мне стало гораздо легче.

— Китнисс, я очень ценю твою откровенность. Я знаю, что все это было для тебя весьма непросто: переосмысливать то, что вогнало тебя в депрессию, —, но это поможет тебе впредь не терять способность к действию. Ты не можешь просто взять и перестать горевать о том, что твоя сестра приняла жестокую смерть, или что тебя бросила мать, когда она была нужна тебе больше всего. Это просто невозможно. Горе — очень могущественная вещь, оно живет в нас, и мы должны отдавать ему должное. Это неизбежное следствие любви, — Доктор Аврелий ненадолго замолчал. — Но горе в сочетании с чувством вины ведет к ненависти к себе, в этом корень депрессии — это гнев, обращенный внутрь. Это верно, что чувство вины в нас порождает чувство ответственности за смерть тех, кого мы оплакиваем, и тот простой факт, что ты жив, тогда как другие – нет. Хотя, я должен признать, что в твоем случае, как и в случае Пита, выживание далось вам дорогой ценой.

— С твоего позволения, я бы хотел применить старинный вид терапии, изобретенный еще до Темных Времен, и показавший высокую эффективность у пациентов, к которым она применялась. Он называется когнитивно-поведенческая терапия*. Пит стал получать похожую практически сразу, как оказался в Тринадцатом, хотя некоторые методы отличались из-за уникальности оказанных на него воздействий. Я пошлю тебе копию книги, которая обобщает основные постулаты и подходы этого метода. Он исходит из того, что депрессия порождается неспособностью мыслить в положительном ключе, и большая часть этих мыслительных процессов происходит на уровне бессознательного и основана на твоих прежних переживаниях. Это может рассматриваться в очень широком смысле. Ты и сама использовала некоторые их этих техник, даже сама этого не осознавая — пытаясь отвлечься, стараясь не думать о том, что причиняет тебе боль, занимаясь созидательной деятельностью и окружая себя людьми активными и позитивными. Мы будем работать над созданием у тебя положительных установок, которые будут противостоять проявлениям чувства вины и ненависти к себе. Расскажи-ка мне, Китнисс, как организован твой день, что ты обычно делаешь?

Немного подумав, я описала свой обычный день — завтрак с Питом и Сальной Сэй, работу в саду, обед с Питом и иногда Хеймитчем, и то что мы порой расходимся, когда ему надо в город, а я возвращаюсь к себе домой и околачиваюсь там без дела или сплю. Ужин с Питом и Сэй, недолгое сидение у телевизора и отход ко сну.

— И что из этого ты делала до того, как тебя выбрали на Жатве? — спросил Доктор Аврелий.

— Сада у нас никогда не было. Мы с отцом промышляли охотой. Когда отца не стало я стала охотиться уже сама по себе. И телевизор смотрела только когда это было обязательно, — я ненадолго замолчала. — В общем, не так уж много.

— Ты ведь охотница и хорошо стреляешь из лука. Разве ты не скучаешь по этому?

Пришлось задуматься.

— Я хожу иногда, но… — пробормотала я.

— Так ты избегаешь ходить на охоту? — спросил он.

Точно, я этого избегала. Ходила только, когда меня просили добыть белок. Раньше меня это успокаивало, но теперь это лишь напоминало мне о…

— Гейл, — сказала я тихо. — Это напоминает мне о Гейле.

— Понимаю, — помолчав, сказала доктор. — Насколько я помню, он был твоим партнером на охоте. Ты любишь охотиться?

— Да. Не только охотиться — вообще бывать в лесу, гулять, лазать по деревьям, — меня захлестнула ностальгия.

— Можно ли считать, что это было важной частью твоей самоидентификации до Игр?

— Да.

— Ну, Китнисс. Я дам тебе небольшое задание на дом. Сходи на охоту. И обязательно возьми с собой блокнот. Сконцентрируйся на том, что ты думаешь и чувствуешь. И не старайся загнать свои чувства поглубже. Если тебе захочется поплакать, покричать, или просто быть собой, не надо сдерживаться. Но помни о том, что тебе надо все это занести на бумагу. Будет здорово, если ты сходишь в лес больше одного раза. И мне бы хотелось поговорить с тобой через неделю и пройтись по твоим записям. Я тебе пришлю специальный журнал для записей, но пока что подойдет любая тетрадь или листочки бумаги. Что ты об этом думаешь?

— Выполнимо, — ответила я.

— Ну, тогда, Китнисс, давай попрощаемся до следующего раза. Я буду ждать твоего звонка.

Положив трубку на рычаг, несколько минут я сидела молча. С лица пока так и не исчезли следы слез. Мной овладели опустошенность и сонливость. Медленно, будто прилипая по дороге к полу, я добралась до дивана в гостиной Пита и тут же на него рухнула, не в силах подняться по лестнице в спальню. Даже не произнося вслух имя Прим, я открыла этому доктору темные глубокие залежи моей печали. Я смутно припоминала, как он выглядел — простой на вид мужчина с высоким лбом, широко расставленными глазами, круглыми очками, аккуратно сидящими на его длинноватом носу. На вид ему было лет пятьдесят, и в его темной шевелюре уже наметились залысины, но он, в отличие от большинства капитолийцев, не стремился искусственно совершенствовать свой внешний вид и выглядел вполне обычно не только для столицы.