Она видела и их – где-то на границе своего сознания, размыто и нечетко. Она видела, потому что весь мир был единым, и все в мире было связано и сплетено в цельную гармонию, объединено одной волей и силой, которая двигала звезды и творила миры. Женщины, покинувшие Лореотт, оставили ему все, что могли оставить – свою память, свою юность, свой смех. Отдали – и все вернется к ним, непременно вернется, она знала. Боги дали ей это право – видеть то, что свершилось однажды, и то, что только свершится. И Тэарга знала: то, что заплетено в великий Узор, уже никуда из него не исчезнет. Бог взял вторую нить, изумрудно-зеленую, словно северное сияние, и переплел ее с первой, завязав узлом дороги и жизни.
Самому старому из них было около семидесяти лет, самой юной только-только исполнилось четырнадцать. Сила, поющая в их крови, бурлила в комнате – Мара ощущала, как тесно ей, как душно в этом крохотном помещении, куда сейчас набилось столько народу. Сила эта была прозрачной, живой, звонкой и переливающейся всеми цветами радуги; она пахла первыми весенними ливнями, летним горячим зноем и дорожной пылью, осенними туманами и морозными штормами, идущими с морей. Она танцевала на кончиках их пальцев, она горела звездами в их сердцах, и все в сердце ведьмы нынче пело, вплетаясь еще одной нотой в эту звонкую песнь.
- Они не хотят слышать нас, - мужчина с волосами рыжими, словно пламя, оглядывал их, стоя на невысоком помосте перед людьми. Это его прозвали Лисом – и именно он поднял ведунов, которых гнали прочь Жрецы. Мара чувствовала, как пел огонь в его крови – тот, что обращал пеплом весь мир, когда приходило время, и сейчас пламя это почти что танцевало на его коже, зарождаясь в темных зрачках, - Они не верят нам, считают нас ничтожными, не способными понять истинную природу сил. Они отмахиваются от правды, которая страшит их.
Сердца их бились в едином ритме, превратившись в одно огромное, живое сердце, которое отказывалось умирать. Весь мир говорил, что оно должно остановиться, что время его на исходе, что все бессмысленно – но вопреки всему оно полнилось силой и не верило. Не верило никому – разве что тому, кто был выше людей, законов, звезд на темном небосводе, тому, кто вышивал на черном бархате золотые узоры небесных туманностей, тому, кто не знал смерти. И билось, билось до самого конца – и еще дальше, больше, сильнее…
- И если так – мы не будем ждать часа, когда они прозреют, - каждое его слово было ударом колокола, громом, и от каждого его слова их глаза полыхали все ярче. Словно в ответ ему, вспыхнули искрами энергии, танцующие под потолком, и комнату заполнило сияние, незримое глазам обычных смертных. Но Мара видела его, Мара ощущала, Мара знала – и все остальное было неважно.
Все прочее было лишь ветром в пустом битом кувшине, забытом по осени у пересохшего ручья, сброшенной змеиной кожей, ломкой и сухой палой листвой, которую ветра перетирали в пыль. Бессмертный был с ними и в них, был ими, и что, кроме этой истины, еще могло существовать в мире? Он был с ними, когда ведуны один за другим поворачивались к Маре, и в глазах их она видела ответ. Он глядел на них, когда каждый из них делал первый шаг, становясь на эту тропу для того, чтобы идти по ней до самого конца. Он стоял рядом с ней, и у Даэн – у ее любимой женщины, у самой нужной, как воздух необходимой женщины - были Его глаза. Он улыбался, и где-то далеко-далеко, в темном сердце дремучего сонного леса, на дальних болотах слышалось тихое постукивание – едва различимое среди тысячи звуков зимней студеной ночи.
Мара вдруг увидела ее, на миг прикрыв глаза. Она замерла у самой кромки воды, стянутой темным ледком, и колкий иней касался ее полупрозрачной тонкой кожи. Мгла, пересыпанная снежным серебром, скрадывала ее черты – но ведьма видела эти лунные глаза, видела тонкие линии ее нечеловеческого лица, и сердце звенело радостью узнавания. Иль-вэане подняла голову, и туман ее волос на миг осветился, когда болотный огонек, прозрачно-синий и легкий, опустился на ее плечо. Дух смотрел прямо в глаза Маре через тысячи верст, через время и века, и Мара совершенно ясно и четко понимала: они видят друг друга. Слышат друг друга. Они неразрывно связаны, они едины, и в том единстве было величайшее счастье. Еще несколько мгновений она вглядывалась в пришедший образ, а затем иль-вэане улыбнулась ей, и в груди Мары вспыхнуло солнце, и солнечный ветер, золотой и обжигающий, вырвался на свободу из огненной своей колыбели, рассеивая тысячи звезд и устремляясь за пределы этого мира, прорывая прозрачную плоть Вселенной и сливаясь с ней воедино. Он изменял ее, он заплетался в нее, и Мара знала: с этого мига ничто больше не будет прежним.
В третьей нити ей виделись песни ветра над вершинами заснеженных перевалов, синие звездочки горечавки и золотые блики на черной, словно ночь, воде. Ведьма Мара, колдунья из дикого леса, шла своей дорогой, и на дороге этой в мягкой пыли оставались ее следы, которые наполнялись дождевой влагой и сквозь которые прорастала молодая трава. Тэарга увидела ее в танце снежинок за стеклом – и она была солнечной, смеющейся, такой молодой и легкой, что печаль показалась эльфийке лишь сном, ушедшим мигом, который уже не возвратится. Ведьма Мара - золото на черном бархате, свежий ветер, срывающий двери с петель и разбивающий серые ветхие стены былого мира на осколки. Тэарга знала – она еще увидит эту женщину, которая пока еще не видела истины, а видела лишь одну ее грань. Но откуда-то Знающая совершенно точно знала: она дойдет. Иначе быть не могло.
Сокол летел, и его сильные крылья вспарывали небо, и холодные потоки воздуха обнимали длинные маховые перья. Атеа знала это – просто знала, словно кто-то показывал ей картинку, успокаивая ее: смотри. Все получится.
В ярких зеленых глазах напротив застыла задумчивость – а вместе с ней и неверие, сомнение, насмешка, еще небо знает что. И Лебедь не боялась. Если биться – так до конца, до сбитых кулаков, до последней целой жилы, и если держать – то насмерть. Накрепко. Навсегда. Она вскинула подбородок, глядя на него сверху вниз, и Тэаран покачал головой, потирая висок.
- Вы так уверены в себе. Почему?
Лебедь усмехнулась краешком рта:
- А как иначе, господин посол? Или делай, или бросься на Крыло, если не можешь сделать. Так меня учили. Предпочитаю первое, сами понимаете. К тому же, вы услышали меня – я вижу по глазам, что услышали. И собственно услышанное вас не разочаровало.
Эльф некоторое время смотрел на нее, оценивая и взвешивая что-то, а затем выпрямился, сцепляя руки за спиной. Золотая нить на его камзоле едва заметно блестела, отражая отблески пламени в камине.
- Да, госпожа Атеа. Я услышал вас, - он притих, будто подбирал слова. Какое-то время назад это бы заставило ее нервничать – но сейчас Атеа было так все равно… Где-то там летел сокол, и она видела, как тонкая нить тянулась от нее туда, в то место, которое она раньше звала домом, и тысячи лет молчания превращались в дым и пыль, в пустое ничто, которое совершенно не имело значения. Ничто сейчас не имело значения. Все лежало в руках Шестикрылой. И сокол летел, возвращая ее домой – пусть и совсем крохотную ее часть… Тэаран, все обдумав, наконец продолжил, - Я буду говорить с правителем Верданора и настаивать на том, чтобы наш край отказался от притязаний на Тиннеред. Эльфы поддержат вашу кандидатуру прилюдно, перед лицом Совета.
Атеа почему-то знала.
- Какую цену вы хотите? – спросила она, пряча улыбку в уголках губ. Наверняка Верданор запросит немало – но это тоже не имело значения.
- Цену мы обсудим позже, госпожа Атеа, - ответил Тэаран, - Позже. Покуда же – вот вам мое слово: я сделаю все, что в моих силах, чтобы наш государь увидел всю выгоду от сотрудничества двух держав, если вы взойдете на престол. Приходит время перемен. Все меняется. Ничто уже не может быть прежним – и не будет.
Соколиное легкое перо закружил порыв, подбросив его к самым звездам. Птица летела вперед, наперекор всему – ветрам, сопротивлению воздуха, сопротивлению всего мира. Если остановиться – будет лишь падение, а потому она не имела права на остановку.
