Сэм не особо симпатизировал бунту, из-за которого казнили Джона Хоскина. Закон есть закон, и нужно в его рамках стремиться улучшить жизнь людей и их душ. Как бы ни было холодно и голодно из-за отсутствия работы, нельзя вести себя угрожающе, а уж тем более — красть чужое. Если и собираться группой, то лишь для того, чтобы передать друг другу бесценный очистительный дар Божьей благодати. Но хотя он не возражал против предъявленных обвинений, Сэму было глубоко жаль преступника, тем более что ему придется умереть, не познав свет в душе. А еще больше он жалел его жену и детей, и его теплое, пусть и молчаливое сочувствие перешло на напарника, которому он решил составить компанию во время этого путешествия длиной в двадцать четыре мили.

Они снова пустились в путь по вересковым пустошам, а когда добрались до лесистой долины Ланивет, уже занимался рассвет и начало слегка моросить.

— Надеюсь, всё будет в порядке, — сказал Питер Хоскин. — Брат на редкость не любит дождь.

После дневной смены и ночной прогулки они устали, и подъем на холм Бодмина оказался долгим. День уже был в разгаре, когда они ступили на улицу города — ухабистый проселок с хибарами, копающимися в грязи псами и потрохами в лавке мясника, уже начавшими вонять. Они нашли пивную и съели свои последние припасы, Питер выпил кружку эля, а Сэм — остаток воды. Затем они отправились искать жену Джона и двух его детей, а также всех остальных, ожидающих перед тюрьмой. Пришла мать Джона и шестеро его ближайших родственников, их пустили в тюрьму повидаться с заключенным.

Сэм побрел на холм, где должна была состояться казнь.

Там уже собралась толпа, человек триста или четыреста, они пришли из города и ближайших деревень. Возвели виселицу и помост под ней, и один рабочий до сих пор лениво вколачивал гвозди в подпорки, прерываясь после каждого гвоздя, чтобы потрепаться с соседями. Напротив виселицы находилась небольшая трибуна, где за плату люди благородного сословия могли с удобством понаблюдать за церемонией. Трибуна почти пустовала, но пока Сэм ждал, прибыло несколько экипажей, и хорошо одетых людей (причем почти половина из них — женщины) провели сквозь толпу к их местам. На лучшей позиции у виселицы расположились две группы школьников с учителями — их привели ради благотворного эффекта, который зрелище окажет на их умы. Чтобы занять хорошие места, они пришли еще до зари.

Многие ожидающие сидели или лежали на вереске, вокруг бродили торговцы пирогами и лимонадом. Некоторые играли в кости, чтобы скоротать время. Две группы пели, одна — пьяные и непристойные куплеты, вторая — трезво, религиозные песнопения. Многие мужчины и женщины лежали слишком близко друг к другу, чтобы счесть это пристойным, женщины хрипло смеялись, лица их были сильно накрашены. Лаяли собаки, ржали лошади, визжали дети, а мужчины кричали. Наверх поднималось всё больше людей. Теперь солнце ярко сияло, но над морем повисла большая туча, черная, как гнев господень.

Где-то вдалеке, у тюрьмы, часы пробили девять. К тому времени, как звук затих, толпа притихла в ожидании. Через несколько мгновений слышалось только завывание ветра. Потом зазвенел тюремный колокол, люди встали и плотной толпой окружили виселицу.

Некоторое время ничего не происходило, люди толкались и дышали друг другу в лицо.

— Ложная тревога, — сказала Сэму какая-то женщина и хихикнула.

— Дурно пахнет дельце, — сказала другая.

— Может, его помилуют, — предположил мужчина. — Моя дядя говорит, видал как-то, как одного прям из петли вытащили. Точно, помилуют.

— Неа... колокол-то звонил.

Хотя день выдался прохладным, в толпе было жарко, пахло потом. Все эти души не увидели свет, подумал Сэм, все в бездне плотских грехов. Столько людей, о которых нужно позаботиться, стольких нужно привести к прощению и спасению. Если бы только на них снизошла благодать, как в Гвеннапе два года назад...

— Вот они!

По склону змейкой поднималась процессия. Возглавлял ее начальник тюрьмы, за ним шли еще четверо. Дальше ехала телега с капелланом, приговоренным, палачом и двумя охранниками. Затем шли еще шестеро охранников, а за ними — карета губернатора, где он сидел вместе с шерифом. За каретой шли знаменосцы, тюремный доктор, его помощник и шестеро членов семьи, а за ними тянулась пестрая толпа из пятидесяти зевак, собравшихся у тюрьмы. Заключенный — человек лет двадцати пяти, невысокий и крепкий, мало изменился с тех пор, как Сэм в последний раз видел его в коттедже Хоскина, разгоряченным после успеха протестного митинга.

Охранники расчистили место для процессии, и телега — старая, со старыми скрипучими колесами — со скрежетом остановилась перед помостом, ее пассажиры забрались наверх. Руки Джона Хоскина были связаны спереди, и на ободрительные выкрики со стороны друзей из толпы он ответил легкой ухмылкой. Как будто собирался принять участие в соревновании борцов.

Сэм ощутил чье-то дыхание на своей шее, а локти и колени уткнулись ему в ребра и икры, на него напирали со всех сторон. Охранники с дубинками очистили от людей небольшой пятачок. Губернатор произнес краткую речь, объяснив природу преступления и наложенное наказание. Его слова утонули в криках толпы, которую теперь оттесняли. Сэму оттоптали ноги, на него чуть не рухнула женщина, которую кто-то толкнул.

Раздались крики: «Тише! Тише!», а Джон Хоскин по прозвищу Рисковый стоял на коленях перед капелланом и молился. Он был бледен и вспотел, но выглядел спокойным. После молитвы палач развязал веревку и намотал ее на столб помоста, а Хоскин шагнул к краю и обратился к толпе.

— Друзья мои, — сказал он, — товарищи и соратники. Вы пришли сегодня, чтобы увидеть, как я шагну в лучший мир, знайте, что я примирился с Господом и ухожу в его лучший мир, и прошу прощения за всё дурное, что сделал в жизни, да помилует Господь мою душу. Но знайте, друзья, товарищи и соратники, что какими бы ни были мои грехи, я никогда, никогда не трогал Сэмюэля Филипса, не крал его зерно, ничего подобного! Никогда я не причинял ему зла, ни прежде, ни потом, и...

Рев толпы заглушил его голос, люди, похоже, сочувствовали ему, и в то же время это их развлекало. Но эти слова явно не понравились губернатору и капеллану. Первому — потому что провозглашали неправедность суда, а это вселит в умы слушателей неуместные мысли, а второй — потому что означали, что капеллан не сумел вызвать раскаяние. Большая часть заключенных в конце концов признавала вину.

Но любая попытка его остановить привела бы к бунту, так что ему позволили говорить. И он говорил почти пятнадцать минут, иногда обращаясь к толпе, иногда — к своей матери и жене. Но половина слов пропала втуне, потому что публика утомилась и слушала без внимания. Дети в передних рядах стали хныкать — не из страха или жалости, а будто толпа вокруг их заразила. Сэму хотелось подойти к осужденному и помолиться с ним несколько тихих минут, поскольку его слова предполагали, что он не осознал свои грехи и не раскаялся.

Но было уже слишком поздно. Слишком поздно. Речь закончилась, и началось то, ради чего все собрались. Хоскин ступил в центр помоста, сделанный так, чтобы люк мог быстро откинуться. Палач закрепил веревку на перекладине, а потом набросил петлю на шею приговоренного. Хоскин склонил голову и просунул ее в петлю, палач приладил узел за ухом, где он быстрее затянется. Потом Хоскин посмотрел в небо, и через мгновение палач набросил ему на голову белый мешок.

Хоскин поднял руку, призывая к тишине, и толпа внезапно притихла. Он запел: «Иисус будет править, там, где солнце», голос его не был музыкальным, но не дрожал. Он спел три куплета, но больше ничего не смог вспомнить. Он опустил руку. Палач выбил из-под его ног помост, и Хоскин дернулся на несколько дюймов вниз и повис на конце веревки.

Толпа загудела, а дети заплакали громче. Тело начало дергаться, кулаки сжимались и разжимались, а потом вскинулись к лицу, будто хотели сдернуть мешок. Тело забилось в конвульсиях, и два друга Хоскина протиснулись сквозь кордон, чтобы «потянуть его за ноги», как это называлось, но не смогли их ухватить. Мешок покрылся кровью и пеной. Потом судороги уменьшились, на землю закапала моча и жидкий черный кал.