Сулла напряжённо обдумывала предложение Грель. Она чувствовала себя не в праве напрасно обнадёживать женщину, впервые обратившуюся за помощью в трудный час, но и до конца уверенной в себе не была. Наконец медленно произнесла, взвешивая каждое слово:
- Поскольку я совсем недавно вступила в Права, то многого не знаю о своих силах. Однако, если у меня будет наставник, которому можно довериться, и некоторое время… пожалуй, я могла бы помочь.
- У вас будет наставник, – улыбнулась Кэтрин. – И если мы не можем вмешиваться в тонкую игру Тимо, то вполне способны сыграть на стороне его сыновей.
+++
Альфред вошёл в стерильно-белоснежную, пропахшую лекарствами палату, как делал это каждую ночь с момента смерти отца. Вновь лорд Эшли подходит к кровати, заглядывает в лицо спящего, словно темнокрылый ангел смерти, во власти которого распоряжаться судьбой и жизнью. Тимо тихонько спит, не чувствуя зловещей тени, накрывшей его ложе. Тонкие губы чуть приоткрыты, в их уголках притаилась загадочная улыбка. Он не слышит, как с сухим шелестом покидает кожаные ножны хищно выгнутый кинжал голубой стали. Это совсем не тот мясницкий нож, что оборвал жизнь Императора, казалось, целую тысячу лет назад. О, нет, сей благородный клинок, украшенный изысканным узором, ковался ради одной цели – казни Тимо Лайтонена! Альфред предпочитал называть убийство спящего, беззащитного отца именно казнью, ибо то была заслуженная кара за все прегрешения, что тот совершил в своей жизни и, несомненно, продолжил бы совершать в будущем. Молчаливой тенью застыв у изголовья кровати, Альфред методично перебирал в памяти самые страшные, по его мнению, грехи Тимо, главным из которых было то, что он уже НИКОГДА не превратится в прежнего доброго, беззаботно улыбающегося, невинного Тейна Лораса…
Должно быть, отец уже не помнит большую часть своих прожитых жизней, украденных у других людей, и то, с какой лёгкостью разрушал чужие судьбы, оставаясь кристально чистым, отвратительно праведным!
Альфред приставил кинжал к нежной коже под подбородком Тимо. В последний раз посмотрел в лицо отца со странной смесью боли, страха и любви. Он должен совершить это для того, чтобы освободить их души, скованные страшными звеньями порока и страстей, положить конец тому дикому безумию, что затмевало разум, погружая его во тьму. Альфред просто хотел освободиться. Очиститься, пусть даже ценой крови отца.
И когда отменно заточенное лезвие без труда погрузилось в плоть, Альфред с ужасом понял, что на больничной койке лежит вовсе не Тимо, а Энрике. Добрый, славный Рик, с которым Альфи не расставался всю его жизнь! Видел триумфы и падения, знал о слабостях и силе… разделял успехи на любовном фронте и получал розгами от разгневанных учителей за натёртую воском доску. Всё это и много, много больше промелькнуло вереницей светлых воспоминаний и погасло вместе со взглядом синих глаз. Кровь рубиновыми брызгами застывала на губах, приоткрытых в предсмертном усилии для того, чтобы произнести всего лишь одно имя. Не осуждающе, не обиженно, а удивительно ласково:
- Альфи…
Лорд Эшли проснулся от собственного крика. Сердце колотилось где-то в горле, тонкая ночная рубашка противно липла к телу, вынудив подняться и на всё ещё деревянных от пережитого ужаса ногах поплестись в душ. Смывая с себя холодный пот, Альфи пытался выровнять дыхание, надрывавшее лёгкие и только после того, как ему это удалось, осторожно позвал:
- Рик?..
В мысли тут же проник умиротворяющий образ брата, нежащегося в постели. Утреннее солнце целовало его губы, но Энрике отворачивался, не желая просыпаться. Ещё слишком рано. Альфред сел на краешек этой воображаемой постели, тихонько спросил:
- Рик, что ты чувствуешь ко мне?
- Люблю, конечно, – тут же последовал искренний в своей почти детской непосредственности ответ. В приоткрытых глазах – летнее небо с золотой россыпью солнечных искорок. Не задумался ни на секунду. Почувствовав, как к горлу подкатывает комок, Альфред, судорожно вздохнув, спросил:
- Даже несмотря на то, что я – монстр?
- Если ты считаешь себя чудовищем, то мне тоже следует им стать. Тогда мы не разлучимся никогда. – Энрике сказал это так, как объясняют неразумному малышу прописные истины, мол, как можно этого не знать?! – Ведь ты не оставишь меня?
- Никогда, мой хороший. Мы всегда… всегда будем вместе.
Альфред провёл ладонью по волосам Энрике, легонько дохнул в лицо брата, заставив того сонно смежить веки, вновь погружаясь в колдовской сон.
Всегда вместе.
Всегда.
На утро Альфред получил доклад о том, что Дворец его предал.
+++
Матиас очнулся от длительного забытья, с трудом понимая, где он и что происходит. Отрава, которую ему вкалывали каждый день заботливые медсёстры, вызывала помутнение рассудка и постоянную дурноту, отчего принц всё время ощущал себя жалкой медузой, выброшенной отливом на берег и медленно издыхающей под безжалостными лучами солнца. Только вот тогда ему было бы жарко, душно, невыносимо… но на самом деле Матиаса трясло от холода. Он пробирал до костей и иногда юный Хранитель Лиги не был в силах разжать сведённые судорогой зубы, чтобы глотнуть воды из чашки и искренне не понимал, почему же ни охранники, ни медперсонал не чувствуют этого ужасающего, леденящего холода!
Мысли о творящихся странностях посещали его в недолгие часы бодрствования и тогда Мэт будто плыл в чёрной реке мимо каких-то людей, стоящих на берегах и кричавших ему что-то. Люди чаще всего напоминали брата Энрике, но Матиас не был уверен. Он вообще слишком сильно устал, чтобы о чём-то думать и образы, что он видел, проплывали мимо, порой, даже не идентифицированные мозгом. Наверное, в воде, что ему всё же удавалось пить, тоже содержался яд. Ну и пусть.
Лучше смерть, чем такое жалкое существование. Матиас медленно усмехнулся уголком рта. Вся левая половина тела плохо слушалась, будто он её отлежал, но Мэт знал истинную причину. Чувствовал всем сердцем, всей душою – не стало Лукаса. Его половинки. Лучшего друга и брата. Как после этого продолжать жить?! Почему мир всё ещё существует, а не проваливается в чёрную пропасть?!
Аппаратура над его головой пронзительно запищала и в палату тут же вошла медсестра, снимая колпачок с иглы стерильного шприца. Бабочка едва не сорвалась с булавки.
- Бабочка, – прошептали пересохшие губы. – Бабочка умерла…
В глазах защипало от слёз. Они горячими каплями стекали по щекам, пока в исколотые вены лился чёрный яд. Никогда ему не стать прежним без Лукаса. Никогда.
Кажется, он снова уснул. Ему всё труднее было отличать сон от реальности, да Матиас и не пытался. Какой смысл? Во сне, хотя бы, можно увидеть Иохима и Лиандру – единственных родных людей, что у него оставались. Правда, Матиас был за что-то обижен на Иохима, но всё никак не мог вспомнить, за что и почему. Тщетно поломав над этой загадкой голову, он лишь ещё больше устал.
Скоро ему станет всё труднее просто дышать. Матиас закрыл глаза, чтобы не видеть, как раскачивается, будто на гигантских качелях белоснежный потолок палаты. Однако ощущения остались даже при смеженных веках, заставив его измученно застонать:
- Можно мне, наконец, умереть?
Наверное, он спросил это вслух, потому что смутно знакомый голос ответил:
- Ещё не время, любовь моя. Ещё не время. Я обязательно спасу тебя, только держись!
Любовь? Что это? О, это то самое чувство… Лукас. Иохим. Лиандра. Вот что было любовью, её истинными воплощениями. Но не следует обманываться, нет! Скорее всего, его просто пытаются запутать, а он снова поддаётся на провокацию.
Ну. И. Пусть.
+++
- Вы понимаете, что я не могу оставить безнаказанным столь тяжкое преступление? – Вкрадчиво осведомился Энрике, уставившись на Фабио и Координатора дворцовых служб мрачным, пристальным взглядом. И если Вольгер Тремейн ничуть не впечатлился этим обстоятельством по причине своей слепоты, то на Фабио тьма, клубившаяся на дне зрачков брата, подействовала исключительно угнетающе. Нередко случалось так, что излишне упрямый и несговорчивый герцог Турио бесил и выводил из себя отца, поэтому ему была отлично знакома аура разрушительной, подавляющей мощи, что волнами расходилась в такие моменты от взбешённого до крайности Императора, поэтому Фабио приучил себя стойко сопротивляться подобным попыткам морального давления на свою персону. В случае же с Альфредом… Плиты пола не крошились, не раскачивались люстры и не трескались окна, не разлеталась в щепки безумно дорогая мебель, однако Фабио испытывал незнакомый ему до селе животный ужас на грани инстинктов – так мелкий зверёк отчаянно забивается в норку, в надежде переждать в иллюзорной безопасности налёт пернатого хищника.
