Акушерка, постукивая остренькими каблучками, куда-то скрылась, и уже через минуту вернулась назад, в сопровождении огромной врачихи в клеенчатом фартуке и с марлевой повязкой, висевшей на вязочках на ее необъятной груди.
— Ну, что тут случилось? — прогудела басом эта толстуха, плюхнувшись перед Еленой на стул. — Опять вокзальная девочка? Как они все надоели!
— Не вокзальная… — стараясь не терять самообладания и в то же время не завопить от все нарастающей боли, произнесла Елена, покусывая уже опухшие губы. — Не вокзальная! Просто некогда мне было по консультациям ходить! Я — журналист, корреспондент молодежной редакции радио. Не беспокойтесь, не с улицы я.
— О-о! — весьма выразительно прогудела врачиха и многозначительно переглянулась с акушеркой. — Вы знаете, к нам не только "корреспонденты" вот так-то нежданно приезжают. И "генеральские дочки" бывает заглядывают, и "актрисы" нас вниманием балуют… Не удивите вы нас, не удивите!.. Все-таки, почему вы не стоите на учете в женской консультации? Только серьезно, пожалуйста.
— Так получилось!
— Вот это да, "получилось"! Да вы что, из тайги глухой или из джунглей? И если вы действительно журналист, то странная какая-то. Ну, как же так, не знать, не понимать элементарных вещей! А если я вас не приму? Ведь ничего не известно — ни группа вашей крови, ни анализ на эрвэ…
— Господи, да пропади все пропадом! — уставшая терпеть эту муку, прекрасно понимая, что делает глупость, но уже не в силах сдерживаться, проговорила Елена и пошла к двери. — Пропадите вы пропадом со своим роддомом! Как будто я за милостыней пришла, черт возьми! Ну, что вы мне мораль читаете? Лучше под забором родить, чем у вас!
— Женщина, женщина, вы куда?! — заполошно подхватилась врачиха и, выскочив из-за стола, схватила ее за рукав. — Ишь, самолюбие-то какое!.. И ни к чему это совсем!.. На кой вам этот гонор, он вам врача все равно не заменит!.. А обижаться нечего, почем я знаю, кто вы и откуда! Я вас вообще могу не принимать!..
— Ох, боже ты мой! — простонала Елена, сгибаясь от невыносимой боли. И, уже теряя сознание, вдруг безо всякого удивления заметила, что потолок почему-то раскрылатился над ней, как огромная птица, а шершавые доски пола, оказывается, такие теплые и домашние…
* * *
… Открыв глаза, Елена непонимающим взглядом обвела ночную палату с едва теплящимся ночником над ее изголовьем и двумя пустыми койками поодаль. "Это где же я", — подумала она и попыталась приподняться.
Острая боль внизу живота швырнула ее обратно, на подушку, и, чуть отдышавшись, сглатывая выступившие от неожиданного ощущения слезы, она тихонько, боязливо осторожно провела рукой по телу.
На животе была наклейка. И под ней нестерпимо пекло, как будто кто-то вонзил ей в живот толстые раскаленные гвозди. "Операция у меня была, что ли?" — удивилась она, сразу вспомнилась ей врачиха в приемном покое, и навалившийся на нее сверху потолок…
"А ребенок?! — поняв, наконец, что произошло, потрясенно ахнула Елена. — Где мой ребенок?!"
Она беспомощно огляделась по сторонам. В пропахшей острыми медицинскими запахами палате было чисто и сиротливо-пустынно. В чуть приоткрытую дверь, ведущую в больничный коридор, доносились шаги дежурных сестер, где-то далеко-далеко плакали новорожденные детишки — будто маленькие слепые котята мяукали, а в палату никто не заходил…
Ей казалось, что она сто раз успеет умереть, а здесь так никто и не появится. За свою жизнь она ничуть не беспокоилась, ей даже казалось, что умри она сейчас — и наступит столь желанный покой, и ничего больше ей будет не нужно. Но ей очень хотелось знать, что случилось, какую это ей сделали операцию, и, главное, где же все-таки ее ребенок, жив ли он…
Эта ночь была длиннее самой вечности. За окном стоял июль. В открытую форточку доносился запах цветущей полыни и каких-то резко пахнущих цветов. Елена вспомнила, что вокруг роддома (это она успела заметить, когда шла к приемному покою) все усажено цветами, самыми разными… Но даже за окно она не могла выглянуть. Ночной ветерок колыхал тяжелую занавеску, а она, недвижная, была брошена всеми. Это одиночество среди людей наедине с болью и страхом заставляло ее сердце сжиматься в предсмертной тоске, и слезы, не переставая, катились по ее лицу…
Очень хотелось пить. Во рту пересохло, кажется, за глоток воды можно было бы заплатить половиной своей жизни. Да что же это такое, навсегда, что ли ее сюда забросили, в это одиночество и в эту безвестность?! Но кричать, звать кого-то она все же не осмеливалась. Хотя вот-вот готова была разразиться воплем: "Да есть здесь кто-нибудь, хоть кто-то живой?!.."
Наконец, когда густой мрак за окном стал пожиже, в палату в сопровождении молоденькой и, чувствовалось, чем-то сильно раздраженной медсестры вошел пожилой, измученный тяжелой бессонной ночью врач.
— Ну, как у нас дела? — по заведенному шаблону спросил доктор, и тяжело, тоже слишком шаблонно, опустился на край ее кровати. — Ну-ка, голубушка, давай посмотрим живот…
Он откинул одеяло, поднял рубашку, привычным движением, словно мог слышать и видеть руками, ощупал живот. — Хорошо… пока — хорошо… — удовлетворенно пропел он себе под нос.
— А где мой ребенок? И что это… со мной… было? — спросила Елена.
— Кесарево сечение вынуждены мы были вам сделать, вот что случилось! — вздохнул доктор. — А ребенок ваш жив-здоров, три восемьсот, такой бравый парень… Как назвать-то думаешь? — неожиданно перейдя на "ты", спросил доктор.
— Все-таки сын… — облегченно выдохнула Елена. — Все-таки сын. Я так и знала!.. А назову его Антоном… А когда мне его, ребенка, принесут?
— Ну, голубушка, ты уж подожди, сразу после такой операции — "когда принесут"!
— Ну, я вас прошу, вы, пожалуйста, только покажите мне его. Ну, пожалуйста! Ну что, трудно вам, что ли?
— Ох, эти сумасшедшие мамаши со своими капризами! — раздраженно пробормотала медсестра. — Успеете, наглядитесь, еще надоест!.. Прямо вот возьми и тащи сей момент ее ребенка! Успеешь, подождешь…
— О-хо-хо-о… — вздохнул доктор, неприязненно покосившись на сестру. — И все-таки, Марина, будьте так любезны, принесите, покажите женщине ее ребенка. Хоть знать будет, за что страдает.
…Из белого конверта на руках у сестры торчал курносый нос и заспанные глазки. Крошечное существо блаженно посапывало. Елена даже несколько обиделась — да, вот такие чувства неожиданные испытала она в первое свое свидание с сыном! — обиделась, что спит малыш, как сурок, даже не чувствует, что его мама — рядом…
— Ну, нагляделась на свое сокровище? — добродушно усмехнулся доктор. — Несите ребенка обратно! — крикнул он сестре.
И все трое — врач и сестра с ребенком на руках покинули палату.
Елена в полнейшем изнеможении откинулась на подушку. Всё… Глаза сомкнулись, боль вдруг куда-то отступила, и, придавленная мгновенно навалившейся усталостью, она ушла в сон — будто нырнула на самое дно моря или потеряла сознание…
* * *
Проснувшись, она обнаружила, что в послеоперационной палате, кроме нее, по-прежнему никого из рожениц больше нет. Ни одной санитарки за минувшие почти двое суток Елена так и не увидела. Медсестры, по нескольку раз в день забегая в палату сделать обезболивающий укол или сунуть таблетку, около ее постели не задерживались. Положение становилось просто безнадежным: вставать нельзя, а в туалет… можно? Надо решаться, не просить же кого-то!
Сжав зубы, превозмогая рвущую боль в животе, она потихоньку, помаленьку сползла с кровати. Когда ей, наконец, удалось сесть на краю постели, она поняла, что никого ни о чем просить не будет. Ни за что!
Держась за стену, медленно-медленно, едва не теряя сознание от смертельной слабости, она побрела по коридору в сторону туалета в одной рубашке. Босая, придерживая обеими руками живот, бледная, как смерть, она продвигалась по коридору, возбуждая у женщин, тоже не блистающих красотой и цветущим видом в этих стенах, самые противоречивые чувства.
