Лена поняла, что нет у нее права на срыв, на малодушие и истерику. И она молчала и терпела, молчала и терпела, кто бы ни приходил, что бы ни говорил, что бы ни делал.

Отцовский гроб был завален цветами, но сидеть около него было уже невозможно, даже видавшие виды старухи, не выдерживая, зажимали носы и выскакивали на улицу. А Лена — сидела. Назло всем. Все вспоминала, вспоминала…

Как она, совсем еще кроха, ходила с отцом на первомайскую демонстрацию, и какое это было счастье — проплыть на отцовских плечах мимо кумачовых трибун…

Как глубокой осенью ездили с отцом за грибами в лес, и сильный, молодой, красивый отец кричал: "Ленка, тебя грибы окружают, спасайся!" И она хохотала на весь лес, мчалась к отцу, собирая по дороге грузди и рыжики.

А как весело всем небольшим семейством работали весной в огороде, сажали картошку! Лопата в отцовских руках ходила играючи, Лена с матерью только успевали картофелины в лунки забрасывать, а отец покрикивал: "А ну-ка, копуши, веселей, веселей!"

А как отец любил кошек, собак, вообще всякое зверье! У других ребят вечная беда была дома — не разрешали родители брать щенков и котят, и упрашивать было бесполезно, а отец сколько раз сам привозил домой подобранных где-то зверенышей…

Заныл у ворот похоронный оркестр, и процессия двинулась по улице. И тут случилось нечто странное. Сознание Лены как бы раздвоилось: было горько, больно, страшно, было, безусловно, очень жалко отца, так жалко, что готова она была лечь за него в могилу, и в то же время за каждым своим шагом, за каждым движением, словом, жестом она как бы наблюдала со стороны, как бы оценивающе прикидывала, что скажут по этому поводу люди, что они подумают… Это было страшнее любых похорон!

На кладбище все закончилось быстро и чрезвычайно буднично. Еще раз рявкнули трубы изрядно хмельных музыкантов, нечто косноязычное произнес товарищ по работе — все ж таки, руки на себя человек наложил, хвастаться тут нечем…

Мать только тихо сказала: "Прости ты меня, родной! Спи спокойно". А Лена ткнулась отцу куда-то в ноги, захлебнулась слезами и все тихо, молча, без звука…

Застучали молотки, сухо прошуршали комья земли, брошенные в могилу. Замелькали лопаты…

Вот и осталось от отца всего-то — серый могильный холмик, да сиротски-скромный памятничек из мраморной крошки… Нет отца. Ушел. Навсегда.

После смерти отца, казалось, остановилось время. Мама ходила на работу, возвращалась домой… Лена исправно домовничала, готовила к приходу матери что-нибудь вкусненькое, возилась в огороде, стирала, но в душе все равно оставалась какая-то черная яма, ничем незаполнимая пустота. Никого не хотелось видеть, никуда не хотелось выходить — ничего не хотелось.

Незаметно подошла осень. И настал день, когда, выйдя утром на улицу, Лена почувствовала, что в мире что-то неуловимо изменилось. Будто после тяжкого болезненного кризиса пошло дело на поправку. А ночью впервые за последние несколько месяцев к ней пришли стихи.

Лена и мама стали заметно добрее друг к другу, внимательнее, бережнее: ведь у них в жизни никого больше не осталось. Отца вспоминали почти поминутно. Не могли простить себе, что только после смерти узнали, насколько он был обречен.

При вскрытии выяснилось, что у отца был запушенный рак желудка с метастазами во многих органах. Как сказал патологоанатом, вряд ли бы он еще протянул полторы-две недели, умер бы просто от истощения. Этот хирург из морга был поражен, что у человека в таком состоянии не было пенсии по инвалидности, и он даже нигде не лечился. Судя по всему, его мучили страшные боли, и непонятно было, как он их терпел. Так вот и терпел — запивая водкой… Эх, ничегошеньки нельзя в жизни вернуть назад!

…Уже в конце сентября, дописывая мелким убористым почерком в еще одну общую тетрадь несколько десятков новых стихов, Лена как-то неожиданно и буднично сказала себе: "Пойду-ка я завтра в редакцию"…

Видимо, это решение созрело давно. Несколько лет назад, когда она еще училась в школе, стихи ее печатались в областных газетах, она начинала юнкорить на радио, телевидении. Потом стало не до прессы.

Утром Лена встала вполне спокойной и, как ни странно, уверенной в успехе своего предприятия. Впервые за много дней подошла к зеркалу, тщательно причесалась, внимательно вглядываясь в свое отражение… Ну, что же, далеко не красавица, конечно, но у нее светлое тонкое лицо, ясные серые глаза и, кажется, вполне внушающий доверие облик. Как встретят ее в редакции областной молодежной газеты? Понравятся ли там ее стихи? Думать об этом не хотелось: пусть будет, что будет!

На шестой этаж солидного серого здания в центре города, где помещалась редакция молодежки, она поднималась пешком. Лифт для этого не годился: слишком коротким, легкомысленным, что ли оказывался путь.

С замирающим сердцем шла она по коридору, вглядываясь в таблички на дверях кабинетов. Так, вот это, кажется, именно то, что нужно, — "отдел литературы и искусства".

Куда-то несшийся на всех парах по коридору парень с пачкой исписанных листов в руке, приостановившись, спросил:

— Вы к кому?

— Да я не знаю, — смутилась Лена. — Я тут вот стихи принесла…

— Стихи? Тогда ко мне! Прошу! — и, галантно открыв перед Леной дверь, застыл в сторонке.

— Садитесь! — плюхнувшись в потертое кресло, радушно предложил парень. И представился:

— Меня зовут Сергеем, фамилия моя — Кошкин. Но вы не бойтесь: я, хоть и Кошкин, молодых поэтов, как мышей, не ем…

Лена улыбнулась. Ей сразу по душе пришелся этот веселый, общительный парень. Невысокого роста, веснушчатый, с улыбкой от уха до уха, белозубый, он невольно вызывал на откровенность.

Лена решилась…

— Знаете, я бы хотела, чтобы прежде, чем мы с вами начнем разговор, вы почитали эти стихи. Ну хотя бы некоторые, — и протянула Сергею толстую тетрадь.

Кошкин углубился в чтение… Время от времени он хмыкал, поднимая на Лену удивленный взгляд.

Наконец был перевернут в тетради последний листок.

Лена сидела, боясь поднять глаза. Ну, что он ей скажет, этот рыжий парень в клетчатой рубахе с распахнутым воротом? К чему приговорит?

А Сергей молча размышлял, барабаня пальцами по столу. Молчание затягивалось.

— Здесь — все стихи ваши? — неожиданно спросил он.

Лена обиженно вздернулась:

— А чьи же еще? Мои, конечно! Неужели я вам чужие стихи потащила бы?

— Таскают и чужие… Да не кипятись ты, не кипятись! — неожиданно перешел на "ты". — Я ж не о тебе… Просто, знаешь, стихи у тебя хорошие. И есть даже очень хорошие! Честное слово! — добавил он и засмеялся, увидев, как недоверчиво вытянулось у Лены лицо. — Точно говорю! Можно, конечно, в твоих виршах блох наловить, знаешь, сколько? — Да ведь не в блохах дело! Я ведь все наши поэтические дарования вроде бы как наперечет знаю, уж такая у меня работа, а вот о тебе — никогда не слышал. Ну, рассказывай, в каких ты подпольях от литературной славы скрывалась?

Лена еще раз замешкалась на миг: что рассказывать? Правду? Мол, так и так, я тут несколько лет на псишке отбыла, а теперь вот решила несколько изменить жизненную ориентацию, в литераторы податься?… Ну а врать — какой смысл?

И она начала рассказывать о себе, о жизни своей нескладной… Слушал Кошкин, буквально не шелохнувшись. Сидел и смотрел прямо в ее глаза. Лене боязно было только одно: а вдруг все-таки не поверит?

Поверил… Встал, походил по кабинету, засунув руки в карманы штанов. Постоял у окна, глядя, как в типографии разгружают машину с тяжелыми рулонами бумаги. Снова пошел кругами по комнате… Наконец, остановившись перед нею, в упор спросил:

— Ну, а что ты сейчас делать собираешься? Вот в самом ближайшем будущем? Как свою жизнь дальше-то планируешь?

Она, вся вспыхнув, пожала плечами:

— Я и сама не знаю… Боюсь уже планы строить…

— Хо-ро-шо… — протянул Кошкин. И опять о чем-то призадумался.