Слушал его Одиссей и не знал: то ли безумие вновь одолело слепого, то ли грибов гадиритских наелся. Все же спросил участливо:

— Что же ты делать намерен теперь, убогий? Хочешь, оставлю тебя под присмотром царя Латина?

Смех был ответом ему.

— Знал бы ты, о хитроумный Улисс, что твою ненависть к царствам великим и я разделяю. Одно погубил ты, ушла на дно плавающая гора, не восстанет из вод Посейдония. Признаться, я не понял, откуда взялись эти ветхие тени, в моей истории от них и следа не осталось. Второе великое царство я закопал нерожденным. Гибель Энея во цвете лет тому послужила причиной.

Вздохнул тяжело Одиссей.

— Знаю, что порою устами безумцев боги открывают нам будущее, — грустно сказал он. — Жаль, что погибнет Эней, зла я к нему не питал.

— Ну еще бы! — хмыкнул слепой. — После того, как твое хитроумие Трою спалить помогло! Только речь я веду не о будущем! Убит в поединке Эней воином сильным. Если пройдешь ты к холмам, что неподалеку, тело его найдешь, в битве изрубленное.

— Ты говоришь о засаде или о предательстве! — вскричал Одиссей, поднимаясь.

— Нет, в поединке честном, за царскую дочь!

— А, так ты о схватке с Турном, предводителем рутулов, — улыбаясь проговорил базилей. — Успокойся, несчастный, и не распаляй себя втуне. Пока ты здесь спал, окончилась битва успешно. Эней победил. Щит, Аретом подаренный, спас его. Все хорошо…

— О всевышний! — вскричал исступленно слепой. — И Рим не будет разрушен!

И он принялся биться головой о стену, рыдая и причитая.

Испуганно смотрел Полит на него, а базилей с усмешкой наблюдал за стенаниями Ахеменида. Злое дело замыслил слепой, но зло его пресеклось — это лишь понял Одиссей, а все остальное его не занимало…

— Но кто, кто сумел?.. — вопил между тем Ахе-менид. — Пусть я безумен, но, значит, есть больший безумец, у которого в глазах троится… А может, и третий есть…

Юноше на миг показалось, что голову слепца облепили крупные мухи или мелкие жуки. Полит заморгал, но видение не исчезло, напротив, мир вокруг словно покрылся темными оспинами, они становились все гуще, и, прежде чем они слились в черное покрывало, он успел заметить, как под куполом, кроме Медона и странного жреца бога Полихрона, возникли еще четверо. У двоих были такие же сияющие жезлы. Каков был дальнейший путь этих шести, не узнают ни он, ни Одиссей. Даже те, кто укрылся под куполом от неумолимой секиры Кроноса и не видят открывающейся из грота бескрайней глади зеленого, в белых оборках, моря, чистой синевы небес и птиц, застывших в знаках беды, мир базилея и мир далекого будущего распадутся на одно ничтожное мгновение, чтобы в то же мгновение собраться, слиться посередине времен в мозаику, что составила привычный до уныния вид из окон моей квартиры на кусок кирпичной стены и на грязный истоптанный снег…

Добросердечный семьянин знает, что нарушитель Установления подлежит исправлению и очищению от дурного, если, конечно, он не закоснел в непотребстве. Так меня учили сызмальства. Потом, когда я подрос, узнал о позорных деревнях, куда ссылают неисправимых, но и у них остается надежда на случай и выслугу. Самые злостные ввергаются во тьму меж каменных стен — а это скверное жилище!

Выбор у меня невелик — умереть быстро или медленно. Я знал, что наложить на себя руки мне не дадут, не для того они растянуты цепями. А то, что сразу не убили, не радует — значит долго потрошить будут.

Мысли текли вяло, лениво, страх мелкими шагами ходил по краешку сознания, но предстоящее дознание не пугало. Опоили на славу.

В Троаду меня доставили ночью, и я не увидел ее знаменитых спиральных башен, не слышал золотого пения эоловых арф на куполах ее дворцов, и никогда теперь не гулять мне по мраморным плитам широких улиц, нисходящих к морю… Здесь, в нижних палатах Высокого Дома я найду то, чего не искал.

Время тянулось нещадно. Искусники пытошных ремесел забыли обо мне, наверно. Я уже готов признаться во всех недостойных деяниях, лишь бы судьба моя скорей определилась, а там конец мучениям. Каждое движение теперь отдавалось болью, в суставы будто насыпали песок, а кровь загустела и тяжелой смолой душила меня. Светлое пятно, что казалось прежде выходом, зловеще наливалось раскаленным металлом, а пышущие жаром стены готовились сомкнуться вокруг меня. В следующий миг оказалось, что это не огонь грозит испепелить, а холод сводит внутренности в комок, сердце обрастает льдинками, кости же растрескиваются на острые иглы…

Потом все исчезло.

А когда возникло, я обнаружил, что сижу на узкой скамье перед суровым краснолицым мужчиной, нос которого вырастал изо лба. Он разглядывал меня своими круглыми глазами, а сросшиеся брови грозно насупились. Вот тут меня и пробрало!

Наверно, все мои приключения навеяны дурманом, а на самом деле я попал в лапы к тольтекам. Доходили до нас странные вести с той стороны океана о суровых обычаях, царящих в Антиопе. До сих пор, говорят, не могут блюстители жизни смирить крутой нрав тольтеков, которые за малейший проступок убивают на месте. Хотя так и этак мне выходил конец, но в Троаде кара все-таки полагалась за дело! Потом я разглядел на его шафранном одеянии властные знаки Высокого Дома, и немного отлегло. Наверно, большой чин…

— Назови свое имя, ничтожный, — тихо проговорил тольтек, и я сообразил, что дознание началось.

Поначалу он долго и с непонятной для меня настойчивостью выпытывал, не являюсь ли я самозванцем, кто были мои отец и мать, помню ли о своей семье и все такое, что живо напомнило мне общение с добрым старичком Гуптой. Та встреча превратила меня в преступника, эта сделает покойником.

Отвечая, я осторожно водил глазами по сторонам, но ничего интересного не увидел в помещении с низким потолком и без окон. Только две скамьи одна напротив другой да круглые отверстия в пустых стенах.

Тольтек заметил мой взгляд и усмехнулся.

— Не надейся, ничтожный, на случай! — сказал он презрительно. Неосмотрительность служителей микенского Дома Лахезис нам дорого обошлась! Мы не сразу узнали о свойствах черной воды из мира Воителя, упустили время. Теперь ее не осталось ни капли — в этом ты тоже повинен! Брачный сезон его обитателей завершен.

Смутная картина мелькнула в голове. Вряд ли поможет, но почему бы не попробовать!

— Если мне будет позволено сказать, — начал я, опустив глаза, выказывая послушание, — есть еще место, где можно добыть этой жижи немеренно. Пусть я ничтожен, но услужить готов безвозмездно.

— А ты хитер! — осклабился тольтек в нехорошей улыбке. — Хочешь попасть на Кхаанабон, да? И немножко побегать от нас? Ничего не выйдет! Эта жижа везде в прах обратилась, развеялась бесполезной пылью.

Странное дознание! Я ждал, что меня засунут в одно из ужасающих приспособлений и начнут резать вдоль и поперек тупыми ножами, а тут почти беседа!

Носатый тольтек словно читал мои мысли.

— Ждешь пыток? — доверительно наклонившись ко мне, спросил он. — Будешь хорошо вести, будут и пытки. Для таких, как ты, это милость. А то поставлю тебя перед Ментором, он тебе вмиг мозги прочистит. И нам хлопот меньше!

Удивление мое возрастало — разговор становился идиотским. Даже Гупта, и то вел дознание более толково. Мозги прочистит, как же! Ментору делать нечего, как за вас, неумех, работать.

Наверно, я улыбнулся, потому что он впился глазами в мое лицо и прошипел:

— Сейчас твои поганые губы оторву и засолю на память!

Но исполнить свою угрозу не успел, потому что створка двери ушла вверх, в комнате появился длиннолицый молодой человек в белом хитоне и без всяких знаков на головной повязке. Два соратника неслышно скользнули в комнату за ним, один из них показался мне знакомым, хотя я ничего пока слышать не мог. Тольтек вскочил с места, опрокинув скамью, и сложил ладони.

— А, вот где вы; — мягким голосом сказал молодой человек. — Можешь идти, Катль. Скажи наверху, чтобы не беспокоили.