Микитка провел рукой по переливчатому шитью – а потом низко поклонился.

- Благодарю тебя, государь!

Поколебавшись, евнух сбросил окровавленную одежду на пол, а платье с царского плеча надел: оно, как Микитка и ожидал, было не только широко ему, но и расстелилось по полу. Но ведь здесь, как и дома в Москве, чем длиннее платье, тем больше почета.

Постельничий еще раз низко поклонился.

- Благодарю тебя, великий василевс!

Константин подошел к евнуху и обнял за плечи: от него пахло миррой и его собственным горячим, мощным телом. Это было странно, страшновато, но восхитительно – стоять так.

- Я награждал за службу твоего названого отца – моим золотом, - сказал василевс, глядя юноше в лицо. Он печально улыбнулся. – Скоро все это золото будет стоить в Константинополе дешевле хлеба. Но ваша верность неоценима.

Константин снял тяжелую руку с плеча юноши, опять становясь божественным императором. – Так помни – ты покажешь мне преступников перед строем, - сурово напомнил он, отворачиваясь.

Когда наступил день смотра, на площади перед дворцом, кроме войска, была построена вся императорская гвардия – и конные, и пешие, и греки, и итальянцы. Константин проскакал перед ними на своем белом коне, в позолоченных доспехах и шлеме, доставшихся от брата, которые шли ему куда больше.

Микитка, одетый в царское платье, стоял в стороне, с другими придворными, - он, ужасно волнуясь, следил за василевсом. Евнух успел показать ему преступников – те стояли оливково бледные, с заросшими лицами и черными испуганными глазами: и тоже следили за императором неотрывно.

“На воре и шапка горит”, - подумал постельничий; и тут император подскакал к итальянцам и громко приказал – белый конь под ним так и гарцевал:

- Ты и ты – выйти из строя!

Оба преступника, не смея ни слова сказать в свою защиту, шагнули к императору, не поднимая глаз; остальные итальянцы в тревоге расступились.

“Скольким они уже раззвонили?” - с ужасом подумал Микитка.

- Вы нанесли смертельное оскорбление моему доверенному слуге. Этому нет ни оправдания, ни прощения! – во всеуслышание сказал великий василевс, указывая поочередно мечом в грудь сначала одному, потом второму.

И в следующий миг все ахнули – император пустил коня вскачь и с необыкновенным искусством снес голову сначала одному, а потом и другому гвардейцу. Те несколько мгновений еще стояли на ногах, а потом рухнули на землю: кровь из перерубленных шей била фонтаном. Константин воздел окровавленный меч; и в глазах императора Византии, казалось, отразилась его кровавая правда.

Первыми от изумления очнулись греки. Сотни мечей вырвались из ножен в ответ, и раздался клич:

- Слава императору! Слава!

Ромеи топали ногами, потом начали стучать мечами о щиты.

Константин улыбался. Он был свиреп и прекрасен. Микитка увидел, что через несколько мгновений к грекам присоединились и итальянцы – товарищи казненных, и наемники:

- Слава божественному императору! – закричали все.

И Микитка, глядя на великого василевса, понял, что любит этого человека всею душой и будет служить ему верой и правдой до самой смерти – его или своей.

* Постельничий – “тот, кто спит около императорской спальни”.

========== Глава 59 ==========

Феодора с мужем спокойно перевалили через конец года, погрузившись в деревенские хлопоты и заботы о детях. Они справили Рождество Христово – этот праздник вышел почему-то самым запоминающимся из всех, что она отметила здесь. Может быть, потому, что теперь из-за иконостаса скромной сельской церкви ей улыбалось лицо Феофано, которое затмевало все неживые плоские лица византийских святых и ангелов – существ, которые забыли, что значит быть человеком. Феофано была ее главным ангелом-хранителем: а ангелам дозволено все…

Феодора стала на колени, поставив рядом с собою и сынишку, и, обняв его за плечи, долго молилась: она желала здравия Варду и Анастасии, Феофано, Леонарду, а уж потом – мужу. Московитка не знала, кому молится: вспоминая своих здешних заступников, необыкновенных людей, она ощущала любовь их и силу, и в одном этом – Бога.

Поднявшись с колен и прижав к себе сына, Феодора увидела, как муж разговаривает с красивым строгим священником в темном облачении; а потом Фома ушел куда-то с ним, несомненно, на исповедь.

При мысли об исповедующемся патрикии Нотарасе Феодору разобрал смех – ей было так смешно, что она зажала рот ладонью и отвернулась от сына, чтобы не смутить его. Несколько раз фыркнула в руку, и только тогда успокоилась. Широко перекрестилась и осталась стоять с улыбкой на лице.

Сильная ручка сына схватила ее за юбку.

- Мама… заболела? – спросил Вард, глядя темными внимательными глазами. Это не по годам разумное дитя уже понимало, что значит мать, и тревожилось за нее!

Феодора крепко поцеловала мальчика.

- Нет, дитя, мама здорова. Маме очень хорошо, - ответила она.

Потом они увидели, как к ним приближается отец семейства. Феодора улыбнулась ему, и он улыбнулся в ответ. Каким даром небес было уже то, что они приобрели, что осталось у них – полное взаимопонимание!

- Облегчил душу? – спросила Феодора.

Фома кивнул; лицо его затуманилось при таком вопросе.

- Ты не пойдешь исповедаться? – спросил он супругу.

Она качнула головой: нет.

Фома кивнул: он и так это знал.

Потом он сделал знак жене и сыну.

- Идемте отсюда.

По дороге Феодора окликнула Аспазию – девушка ушла в искреннюю горячую молитву перед иконой Богородицы. В своем головном платке она была очень похожа на русскую девицу, и только когда повернулась в профиль, Феодора вспомнила, какие они разные. Нос Аспазии был уже теперь совершенно прямой – а к старости, если она доживет, нависнет над губами. Феодора ощупала свое лицо и подумала, что такие черты, как у нее, - небольшой нос, высокий лоб, - не теряют красоты до преклонных лет…

Магдалина оставалась дома с Анастасией, и хотя и называлась православной, идти с хозяевами в церковь отказалась. “Она такая же честная, как я”, - подумала госпожа.

Когда они сели в повозку и возница тронул лошадей, Феодора тихо сказала мужу, чтобы служанка не услышала:

- Хотела бы я знать, что ты говоришь на исповеди… Как у тебя вообще это получается!

Фома помедлил, теребя свой меховой воротник, – серые глаза стали холодными, и он опять напомнил ей бюст римского цезаря:

- Получается так же, как всегда.

Феодора усмехнулась.

- Так это еще хуже, чем вообще не исповедоваться. Или нужно иметь две души – одну для мира, другую для храма… Впрочем, у римлян и есть две души, с тех самых пор, как Рим стоит!

Фома сильно сжал ее руку – и Феодора невольно повернула голову к нему: глаза патрикия блестели угрозой и предостережением.

- У тебя тоже две души – уже давно, моя дорогая.

Он улыбнулся.

- Как и у всех умных и образованных людей.

Поцеловал руку жене и прибавил, помрачнев:

- У католиков их тоже две… Но у католика между его душами вражда куда сильней и непримиримей! Все войны, потрясающие мир, начинаются в человеческой душе!

- И нередко… в одной человеческой душе, - прошептала Феодора.

Муж взглянул на нее - и тут же отвернулся, поняв, о ком она думает. Впрочем, об этом они давно уже не говорили – так было всем спокойней.

“А если бы я считала своим долгом любить его одного и отдаваться ему одному, покаявшись и забыв Феофано, – он не охладел бы ко мне, а я теперь была бы опять брюхата… И если бы он сам был помоложе и погорячей… Какая находка мы оба друг для друга!”

Леонард Флатанелос, конечно, не таков. Каждый новый мужчина – новое опасное плавание, и бог весть, не разобьет ли твой корабль в щепки первая же буря!

Когда они вернулись домой и, оставшись вдвоем, сели за праздничный стол, – Феодора почти не чувствовала вкуса блюд, - муж вдруг сказал: