С чужими она никогда не зналась, но, наверное, была бы к ним беспощадна.
Нужно хранить в сердце жестокость к чужим, чтобы любить своих: но я уже не знаю, кто мне свой, а кто чужой, и чьей любви верить… какую любовь принять, а какую – отвергнуть. Ты тоже не скажешь мне этого, Леонард, - но одиночество разделенное на двоих, становится вдвое легче.
Прощай.
PS Пожалуйста, останься жив”.
* Возлюбленный друг (греч.): так именовали друг друга любовники одного пола в воинских общинах и аристократических кругах классической Греции.
* Полководец и близкий друг Александра Македонского, по некоторым историческим свидетельствам – возлюбленный.
========== Глава 58 ==========
Микитке исполнилось шестнадцать лет – многие деревенские парни на Руси, да и здесь, в Византии, в эти лета уже были семейными; челядины и боярские приживалы брали жен и обзаводились детьми позже, но успевали перещупать немало девиц и чужих жен. Сам Микитка разве что мечтал о женщине, как о недоступной навеки радости, - но перенес в своей жизни и возмужал гораздо больше, чем многие его ровесники, оставшиеся мужчинами.
Когда он узнал, что Леонард Флатанелос изгнан, - а слух об этом пронесся по Городу как ураган, - Микитка улизнул из дворца и вместе со многими побежал в Золотой Рог, надеясь хотя бы мельком увидеть, как комес отплывает. Евнух сам не знал, зачем: ведь не удержат они его!
Микитка ничего не разглядел в толчее кораблей, из которых почти все были итальянские галеры; они были маневреннее дромонов и лучше оснащены, но сердце юноши сжалось от тоски. Теперь попрощаться с этим кораблем, - с таким же, как тот, который привез его сюда, в рабство! – было как потерять дорогого друга.
Микитка поспешил назад: на самом деле он не так часто требовался императору, хотя и был удостоен должности постельничего, одной из важнейших придворных должностей. Постельничий должен был оставаться при императоре денно и нощно…
Но теперь все эти византийские звания потеряли прежнее значение – Микитка понимал, как мало значит его звание, уже потому только, что им наградили его: юного русского раба. В прежние времена он оставался бы на побегушках у придворных женщин до скончания века – и даже думал иногда, что согласился бы на такое: лишь бы греческое царство стояло.
Вот свойство русской души, понимал он теперь и сам: способность любить и отдаваться в служение безоглядно, отдавать себя великому – и притом сохранять себя, потому что никто малый не может существовать без великого, частью которого он становится и перед которым он может вечно преклоняться… Но даже малый русский человек знает, что он сам велик, как целое царство.
Микитка вернулся во дворец черным ходом, где его приветствовал единственный стражник-грек: тот, зная о положении русского евнуха, почтительно поклонился ему, а Микитка ощутил смущение и страх. Он понимал, что греки кланяются должностям и пышным уборам потому, что им надо еще на что-то надеяться, потому, что они утратили настоящую свою силу. О чем только думал император, когда изгнал комеса Флатанелоса, - как бы тот ни был виноват!
Евнух хотел пройти мимо стражника; как вдруг вспомнил, что видел этого грека прежде в другом месте, что знает его!
Именно он бил Микитку в день встречи с Феофано; это ему Микитка грозил по-русски, когда еще служил в гинекее и назывался Иоанном! Молодой паракимомен* улыбнулся, посмотрев в смуглое лицо под шлемом, теперь исполненное почтительности.
- Ты не помнишь меня? – спросил он стражника, подбоченившись, отчего его длинное дорогое платье собралось складками. Золотое шитье кололо нежную руку, отвыкшую от черной работы.
Ромей посмотрел на Микитку в недоумении. – Нет, господин, - сказал он почти с испугом.
- А ведь ты меня бил, - сказал Микитка, не отводя глаз: ему вдруг захотелось, чтобы выражение испуга на лице воина сменилось ужасом. – Память-то коротка?
И тут случилось то, чего он и ожидал, и хотел, - и все-таки надеялся, что этого не случится.
Сильный широкоплечий ромей, который одной рукой мог бы одолеть десятерых таких, как он, отставил свое копье и упал перед Микиткой на колени: зазвенела о пол его кольчуга. Стражник опустил голову.
- Не прогневайся на меня, господин! У меня семья, четверо детей!
Презрительная жалость, которую Микитка испытывал минутою ранее, сменилась пониманием - и бессильным гневом. Юноша усмехнулся.
- А у меня семьи никогда не будет, - сказал он.
За себя этот человек не стал бы просить на коленях – или стал бы? Впрочем, так ли это важно теперь?
Микитка покачал головой и отвернулся, махнув рукой; услышал, как стражник встал и занял прежнее положение у стены, с копьем в правой руке. Микитка прошел мимо, не ощущая никакой радости от своей победы: он предпочел бы, чтобы ему опять пригрозили…
Но даже самый храбрый воин знает страх – и хочет преклоняться перед кумиром; и найдет такого кумира, может статься, в том, кто этого сам не ожидает. Что они все увидели в нем, русском рабе и скопце, – сперва Феофано, потом императоры, потом комес, а теперь и этот стражник?
- Это не меня они видят… а дух, который во мне, - прошептал Микитка. – Наш дух, Русь идет…
Потом юноша улыбнулся, вдруг ощутив маленькую, но законную гордость - точно на краткий миг он был вознесен к ангелам, удостоен высшего блаженства: все эти греки видели и его тоже.
А когда Микитка вернулся в покои императора, он почувствовал совсем неладное: в воздухе пахло страхом, который некому больше было разгонять. “Константин Победоносный” уплыл, а с ним и Константиновы победы. Микитка увидел, сколько взглядов устремлено на него, - как будто на него опять собрались что-то валить.
Вдруг у него под коленками стало мокро, а сердце застучало, как тогда, когда он был простым рабом. Да ведь и сейчас он не больше!
Паракимомен вошел в спальню к Константину, который был один и читал; и вдруг Микитке показалось, что он точно попал в прошлое, что два императора, сильный и бессильный, слились в одного. Константин поднял голову на его шаги – и Микитка обмер: старый Иоанн и есть!
- Где ты был? – спросил василевс.
Микитке вдруг захотелось, глядя на его лицо, стать перед государем на колени и поцеловать ему руку - не из лести и своей выгоды, а из жалости к этому ромею.
- Я был на пристани… провожал…
Микитка закашлялся и, поклонившись, замолчал. Император улыбнулся, с каким-то гневным пониманием, и вернулся к своей книге – это была Библия: Микитка узнал и перечеркнутый золоченый крест на кожаном переплете.
Он отошел к стене и застыл, прислонившись к бронзовой статуе какого-то древнего воина в гребнистом шлеме и с копьем. Опираясь на этого воина, Микитка бодрился.
Он некоторое время слышал только, как потрескивает свеча в подсвечнике и шелестят страницы. Микитка вдруг осознал, что остался один на один с самым могущественным человеком в Византии, который был сейчас и самым бессильным, потому что лучше всех понимал, чего от него ждут – и на что он на самом деле способен…
Вдруг Константин Палеолог закрыл книгу и, подняв голову, посмотрел на юношу. Он коснулся своей бороды.
- Ты знаешь, кто такая Феофано? – спросил император.
Микитка схватился за копье своего бронзового соседа, и красивое старое лицо василевса расплылось в золотом сиянии: как лицо небесного судии. Паракимомен понял, что погиб.
А потом евнух открыл рот и сказал – как будто кто-то чужой отвечал за него:
- Я знаю Феофано, государь, но не знаю, кто она такая! Эта госпожа спасла меня из темницы, в которую меня бросил Никифор Флатанелос!
От такой безбожной лжи под неумолимым взглядом великого василевса у него чуть не отнялись ноги; Микитка помолился о том, чтобы сейчас умереть и никого больше не погубить. И Феофано тоже.
- Ты не видел ее лица? – спросил император, не меняя своего выражения. Микитка чувствовал его гнев, который, как он сам знал, мог вылиться бушующим пламенем. Как он забыл, как мог принять этого человека за Иоанна!
