Совсем не похож, как и Анастасия.

Муж был дома в кабинете, где работал в уединении, – и у дверей его кабинета, в которые Феодора должна была войти, чтобы поприветствовать супруга и господина, она задержалась, как преступница. Она была рабыней этого человека, он обесчестил ее, окунул в разврат, лишил ее имени… Фома Нотарас женился на ней, но так и не стал ей мужем перед алтарем, потому что она не Феодора, и даже не помнила, как ее крестили…

Но он отдал ей слишком много себя, чтобы она могла просто уйти, даже если возникнет великая нужда.

“Нет: это никогда не бывает просто… Господи, как же я виновата…”

Она оперлась на стену и прикрылась рукавом, ощутив, как пылает лицо. Тут в глубине кабинета раздался скрип отодвигаемого кресла, за ним - негромкие шаги; потом приоткрылась дверь.

Феодора чувствовала, как муж смотрит на нее, – он смотрел долгим взглядом и ничего не говорил; она избегала глядеть ему в лицо. Потом Фома сказал:

- Заходи.

Сказал спокойно, и даже с лаской; но под этой лаской ощущался сдерживаемый гнев. Феодора молча направилась в кабинет, и муж вошел следом и прикрыл за ними обоими дверь.

- Располагайся, - пригласил Фома. – Ты, должно быть, устала.

Он указал ей на свое кресло, и Феодора встрепенулась, чтобы возразить; но огненный взгляд мужа пресек ее возражения. Слова застряли в горле. Она покорно подошла к креслу и села.

Сложив руки, подняла глаза.

Белокурый и белокожий патрикий прохаживался перед ней, поигрывая золотой цепочкой, украшавшей его синюю хламиду. Он был одет по-гречески, но выглядел настоящим римлянином – сенатором, законодателем, привыкшим устанавливать порядок не на поле битвы, не посреди шатров военачальников, а в прохладе роскошного зала, в собрании чинных “отцов отечества”…

Такие люди писали законы на бумаге – а потом другие проливали на землю пот и кровь за эти слова; но мраморный пол в сенате всегда был чист и обрызган благовониями.

Супруг остановился напротив нее и поднял серые глаза. Он был холоден и задумчив.

- Я понимаю, что мы не вольны в своих чувствах, - наконец произнес Фома. – Но государство стоит на разуме и законе, и опорою его являются благородные семьи. Ты знаешь, как строг был римский закон к семейным людям?

- Только к женщинам, - с жаром сказала Феодора. Фома усмехнулся.

- Матроны как раз были снисходительны к изменам мужей более, чем сами мужья, как ни удивительно. Именно римские законодатели возвели мужскую верность в обязанность. Но мне это понятно, потому что у мужчин разум главенствует над сердцем, а воздержанность в страстях считается добродетелью.

“Ничего удивительного, - подумала Феодора. – У мужчин удовлетворение на супружеском ложе наступает всегда, любят они или нет, - а у женщин любовь и страсть нераздельны!”

- Ты говоришь со мной так, будто я тебе изменила, - сказала она гневно.

Фома улыбнулся: глаза были холодны.

- Я знаю, что нет, моя дорогая. Вернее, знаю, что ты так думаешь. Но я вижу, что любовь уходит из нашей семьи, потому что ты направляешь ее вовне.

Феодора опустила глаза.

- Я честна с тобой, муж мой, и не стану отрицать, что мы несколько охладели друг к другу, - сказала она, сцепив руки на коленях. – Но мы не вольны в своих чувствах, как ты сам признал… Я не изменю тебе с другим, пока я твоя жена. Это я могу тебе обещать.

- Ты думаешь, что я дам тебе развод? – быстро спросил патрикий; глаза заискрились, будто его это позабавило, хотя он совсем не веселился. – И про измены с другой ты не упоминаешь?

- Она моя подруга, и я не брошу ее, - сказала Феодора.

Это получилось почти свирепо; и ответная ярость полыхнула в глазах патрикия. Несколько страшных мгновений они впивались взглядом друг в друга – потом Фома неожиданно отвернулся первый и взялся за белокурую голову.

- Благоразумней будет сдержаться, - сказал он. – Во имя нашей семьи! Я вижу, что у меня разума осталось больше, чем у тебя!

Он усмехнулся.

- Я тебя даже не виню, дорогая супруга. Я знаю, какая сильная чаровница моя Метаксия, и какая она сильная ведьма!

- Она самая прекрасная, умная и благородная женщина, что я знаю, - с жаром ответила Феодора.

Фома кивнул. Он поднял голову и посмотрел на нее искоса – потом опять склонил голову на руку.

- Я вижу, что ты в самом деле очень любишь ее, и не воспрепятствую вашим свиданиям и впредь, - задумчиво сказал он. – Ты ей тоже очень нужна. Но прошу: постарайтесь только…

- Постараемся, Фома, - ответила Феодора.

“Но не можем ничего обещать”.

Фома посмотрел ей в глаза, с выражением разочарованного цензора, - потом мягко улыбнулся и, подойдя к жене, отечески поцеловал ее в лоб.

- Хорошо, - сказал он: видимо, жалея неразумных женщин и снисходя к ним. – Я верю, что ты будешь стараться.

“А еще он помнит о долге перед сестрой – о том, что должен ей меня!”

Муж хотел уже попросить ее выйти, как она вдруг громко сказала:

- Ты думаешь, что верность закону и строгая нравственность – то, что сейчас нужно твоему Риму для спасения? Тебе не кажется, что время заседать сенату кончилось, и нужна греческая страсть и необузданность?

Патрикий удивленно вздрогнул.

- Ты собралась взяться за оружие? – спросил он с насмешкой. – Или, может, решила стать Гефестионом* для моей Метаксии, которая, подобно султану Мехмеду, вообразила себя Александром Великим? Ей это так же пристало, пожалуй!

Феодора покраснела, но ничего не ответила. “Ей это пристало куда больше твоего”, - вдруг подумала она.

- Не выкидывай глупостей, - сказал муж: и в этот раз он был совершенно серьезен, и оберегал ее. – И подумай, что у нас растут дети. Я даже согласен не иметь новых, но нашему сыну и дочери нужны отец и мать!

“Ты прав – как раз о детях я и думаю прежде всего”.

Она встала и, слегка поклонившись мужу, покинула кабинет и вернулась к своим обязанностям, как он – к своим.

“Друг мой Леонард!

Надеюсь, ты оправдаешь это звание, - если любишь меня, как и говоришь. Я не знаю, когда отправлю это письмо, и отправлю ли когда-нибудь; но я должна высказаться, или лопнет сердце.

Я виделась с Феофано и передала ей твое предостережение: она очень благодарила меня – и тебя. Но сказала, что пока дергаться с места нет нужды: едва ли Никифор мог выдать ее, потому что стыдился ее и боялся.

Ты говорил, что мы посмеемся над богами? Если над богами домашнего очага, мы уже посмеялись над ними с Феофано: я не только очень люблю ее и предана ей как своей царице, я разделяла с ней ложе. Тебя, наверное, не должно это удивить. Если ты захочешь снять с меня свое покровительство после такого признания, сделай это: она тоже защищает меня, хотя и не знаю, насколько крепко.

Муж догадался обо всем и распекал меня. О времена, о нравы! Он настоящий римлянин, и мог бы быть мне добрым учителем, как некогда порядочные патриции для своих жен. Но время патрициев никогда уже не вернется.

Фома Нотарас говорил мне слова, которые сейчас так же бесполезны, как законы, писанные на песке.

Он, наверное, и сам понимает это; и не очень гневался на меня, потому что видит свое бессилие. Надеюсь, что ты сильнее нас и преуспеваешь в том, что затеял.

Больше мне нечего сказать – пока нечего, пока нас связывают только твои мечтанья, - но прибавлю, что мой Вард совсем не похож на отца: он крепкий, живой мальчик, который уже теперь жаждет опасностей. Я могу легко лишиться его по его собственной неосторожности – Господи, избави! – но я не хотела бы, чтобы он вырос таким, как Фома; хотя я люблю моего мужа.

Мне кажется, что я схожу с ума, как едва не сошел ты. Прости мне то, что я тебе говорю. Но ты, конечно, не рассердишься.

Наверное, ты и не увидишь этого письма. Но я хочу сказать, как меня зовут на самом деле: это дикое, странное для твоего слуха имя, но ты его узнаешь, если получишь мое послание. Меня зовут Желань: это древняя богиня тавроскифов, щедрая и милостивая к своим.