Потом Феофано серьезно сказала:
- Сейчас, как и мы, корчится в агонии великий европейский союз – Священная Римская империя, в которую входит несколько немецких государств… и брат, должно быть, спутался с ее наследниками. Видишь, дорогая, сколько варварских народов рвется присвоить себе славу Рима! Но истинные наследники Рима – только мы!
- Я теперь вижу это – ведь я знаю историю, - сказала Феодора. – А еще Риму наследуем мы, потому что именно мы унаследовали вашу веру и ваш дух. У нас общие имена, обычаи, одежды, даже письмо…
Феофано в ответ ласково и непонятно засмеялась, глядя на подругу, - но ничего не сказала.
Потом прошлась по обеденному залу, теребя край драгоценной одежды, и произнесла со вздохом:
- Мне пора… Теперь и с тобою мы распрощаемся надолго. Только разопьем прощальную чашу.
Феодора хотела заспорить, удержать Феофано, забыв, что еще вчера приходила в ужас при мысли об этой женщине: но та покачала головой и быстро пересекла зал. Она щелкнула пальцами, подзывая управителя.
- Налей нам вина, Николай, - чашу дружбы!
Николай, словно прочитав мысли гостьи, - а может, припомнив старинный обычай, - подал им одну золотую чашу вина на двоих. Феодора и Феофано осушили ее, прикладываясь губами по очереди, с противоположных краев. Как брачную чашу.
Потом Феофано облачилась в плащ, который оставила вчера в зале, и подозвала Марка. Ее охранитель уже долго, как выяснилось, стоял в углу столовой, в тени: казалось, он мог простоять так сутки и больше – сколько потребуется!
Марк был уже готов: в дорогих темно-красных шерстяных штанах и рубахе, в тяжких сапогах со шнуровкой, в доспехах и плаще, ниспадающем с одного плеча. Феодора так и не успела разглядеть, какие этот воин носит знаки отличия, - а может, теперь они не имели значения: все смешалось в армии Византии, как и в прочих государственных образованиях.
Они вышли на улицу, и некоторое время стояли там, в неловком ожидании прощального мига. Вскоре приблизились в сопровождении конюха двое других воинов Феофано, которые вели под уздцы трех прекрасных лошадей госпожи; подали ее нарядную колесницу.
Феофано крепко обняла хозяйку одной рукой за шею и поцеловала в щеку.
- Прощай… до лучших времен, - глухо сказала она. Взглянула Феодоре в глаза. – Не забудь ничего!
Феодора низко поклонилась.
- Не забуду, василисса.
Феофано улыбнулась и, раздув ноздри, привычным жестоким движением ударила лошадей кнутом, захлестнув обе спины; лошади вынесли колесницу вперед, и конная свита Феофано следом за нею сорвалась с места. Феодора провожала их взглядом, ее ноздри тоже раздувались от восторга этой встречи и прощания; потом захлопала в ладоши.
- Я понимаю этого Марка… и верю тебе: ты защитишь нас, - прошептала Феодора. – Если не ты, то кто?
Она ушла в дом и приказала Николаю и другим слугам себя не беспокоить: поднявшись в библиотеку, занялась не философией и не наукой, а вещами намного более насущными. Скоро ей – им всем уезжать, если Феофано не обманула ее и не обманулась сама: а значит, нужно спрятать то, что ей передали, от глаз всех домашних, считая и Фому.
Впрочем, в этой библиотеке были ее собственные полки, к которым муж не притрагивался без ее ведома – или он только так говорил? Может, именно туда он и потянется, если вернется, прежде чем вызвать семью в Царьград: зная греческие понятия о правах мужа и опекуна?..
Наконец Феодора нашла подходящий тайник. Слава богу, что сын еще совсем мал, а слуги, даже те, кто грамотен, не интересуются хозяйскими книгами. Слава богу, что люди так ленивы!
Через три дня после приезда Феофано госпоже дома доставили письмо от мужа. Письмо обрадовало ее меньше, чем она ожидала: будто Фома поймал ее на преступлении… прелюбодеянии! Но ведь то, что было у нее с Феофано, не может считаться изменой; Феофано женщина…
Но Фома писал, что у него все хорошо, - и Феодора успокоилась. Он говорил ей слова любви - и она заулыбалась. Государь принял патрикия с радостью, и хотя удивился его приезду, писал ее супруг и господин, но сказал, что тот вернулся своевременно.
Фома предупредил жену, что император может приказать ей с сыном приехать в Константинополь: потому что в годину бедствий Константин желает видеть семьи своих подданных сплоченными, по христианскому закону. Супруг говорил, что очень надеется забрать их сам - но если будет совсем недосуг, ей придется отправиться самостоятельно. Сможет ли она совершить такое путешествие? Каждый день сулит им обоим непредвиденное…
“Истинно так”, - усмехнувшись, подумала Феодора.
А сама пожелала, чтобы дела не позволили мужу приехать за ней: если она прибудет в Город одна, без его ведома, ей представится гораздо больше возможностей спрятать ценнейшие бумаги, полученные от Феофано. Феодора не вскрывала этот желтый пергаментный пакет, на котором стояла какая-то странная звериная печать, но услышала о его содержании достаточно, чтобы дрожать за бумаги самозваной императрицы, как за жизнь своего сына.
Бумаги говорили о том, как давно и глубоко погряз Флатанелос в работорговле, которую вели греки с османами, османы – с католиками, и все вместе друг с другом: это занятие Византия не прекращала с языческих времен, и в христианские времена лицемерно закрывала на него глаза… но даже теперь работорговец работорговцу был рознь. Флатанелос занимался этим почти исключительно в свою пользу, а не в государственную: не думая, кому дает усилиться помимо себя.
“Теперь гибнут и загибаются в цепях очень многие – и свободным приходится не лучше рабов, - говорила Феофано московитке. – Но главное - помнить, во имя чего мы погрязли в гнуси: и гнуснее всех тот, кто делает это во имя себя одного. Ибо сам по себе человек – ничто, и только долг и святыни делают его человеком!”
Феофано, несомненно, делала то, что она делала, во имя себя одной. Но себя она не мыслила без Византии.
А еще она мстила Флатанелосу за свою поруганную женскую гордость: теперь Феодора подозревала, что этот бывший любовник и союзник пытался принудить ее к мерзостям, о которых только шепотом разговаривали в гинекеях, но которым безнаказанно подвергались рабы обоего пола. Однако Феофано – царица, душа империи: и любое оскорбление, нанесенное ей, есть плевок в лицо Византии…
Флатанелос, как всякий коротко мыслящий мужчина и себялюбец, презирал такие материи: но Феофано и Феодора должны отстаивать себя и друг друга, во что бы то ни стало. И, зная такое, теперь Феодора с радостью поможет уничтожить этого человека.
Спустя десять дней Феодоре пришло послание – не от мужа, не от его союзников или друзей, а императорский приказ: то самое, чего боялись они оба. Но солдаты, привезшие приказ, были весьма сдержанны и учтивы. Именем великого василевса госпоже Феодоре Нотарас с сыном – знатные гречанки в супружестве часто сохраняли свое родовое имя, но Феодора, не имея своего, приняла имя мужа – повелевалось явиться в Константинополь, ко двору императора.
Посылал ли уже за нею супруг - или только намеревался; или не намеревался вовсе? Как бы то ни было, Феодора Нотарас не может сейчас этого знать! Она обязана повиноваться императору!
Когда поезд уже снарядили, - перед тем, как вынести сына, - Феодора Нотарас тщательно перепрятала в свою повозку драгоценный пакет. Слава богу, что уже так холодно и обилие одеял и мехов никого не удивит!
Феодора обошла напоследок сад, погладила по щеке свою статую, которую было жалко покидать, как члена семьи, и, поднявшись в детскую, покинула ее в сопровождении Магдалины и Аспазии. Все женщины кутались в теплые плащи, а ребенок и вовсе казался шерстяным свертком. Феодора знала, что в древности мальчиков из благородных греческих семей приучали стойко переносить и зной, и стужу; но сейчас не такие времена. И у у Варда не такой отец…
Она вошла в повозку с сыном на руках и села, проверив украдкой, на месте ли пакет; и, когда напротив уселись служанки, крикнула трогать.
