Евдокия Хрисанфовна перекрестилась.

- А наши все ли целы? – спросила она.

Ярослав Игоревич кивнул, не глядя на нее.

- Мы тебя отведем туда, где их спрятали.

Потом вдруг шагнул к ней и взял за плечи.

- Вот что, мать, - сказал он. – Ты больных лечить умеешь?

- Приходилось, - настороженно ответила она. – А много их?

Старший вздохнул.

- Да почти все. Ты из них самая могутная жена, Евдокия Хрисанфовна.

Он почесал в бороде.

- Мы им помогать пытались, они и сами друг другу помогают, но мы в знахарстве не слишком понимаем. А как их хозяева содержали… тут и богатырь сляжет, не то что жены с детьми.

Он выругался.

Потом сделал знак спутникам.

- Идемте, товарищи, не след тут задерживаться.

Ярослав Игоревич зашагал впереди, а притихшие воины и освобожденные пленники – за ним.

Они дошагали до Августейона, и остановились в виду Большого дворца. На форуме располагался неприметный дом в один этаж, куда воины и пригласили мать с сыном.

- Здесь наша караульная, - объяснил Ярослав Игоревич, показывая гостям дорогу: им пришлось нагнуться, входя. Старший улыбнулся. – Царьград тем хорош, что укрытий много.

В одной из комнат в глубине дома и обнаружились русские пленники. Кое-кто лежал, но большинство сидели при деле, шили платья и вязали чулки при лучине. Слышался кашель.

- Ты не смотри, что они сидят, - сказал Евдокии Хрисанфовне начальник. – Почти все больны.

Она кивнула.

- Я погляжу, чем можно помочь.

Ярослав Игоревич кивнул в ответ.

- Что будет нужно, говори – постараемся достать.

Воин хотел уже уйти, но ключница задержала его.

- Ты погоди… Скажи хоть, как вам это удалось! Неужели вас не заподозрят?

Он улыбнулся от души: зубы у него были крепкие, хоть и не такие белые, как у Флатанелоса и Марка.

- Заподозрят, матушка, как же иначе! Уже заподозрили, я так смекаю. Но они нас не прижмут, не бойся. Мы им сейчас очень надобны.

Он пожал Евдокии Хрисанфовне руку горячей сильной рукой.

- От Большого дворца, где мы служим, половина гречин разбежалась, - откровенно сказал старший: он посмеивался в усы, но грустно. – Туговато, видишь, да и страшненько: враги, бывает, попадаются…

Воины оглушительно захохотали: искренне, но в этом смехе тоже слышалась горечь.

Евдокия Хрисанфовна посмеялась с ними, но скоро перестала.

- Что же вы, так и живете здесь век? – спросила она. – Бессемейные?

- Есть, есть среди нас женатые – и жены, и дети у них грецкие, - кивнул Ярослав Игоревич.

Он смотрел на нее во все свои голубые глаза.

- Я вот – холостой.

========== Глава 32 ==========

Метаксия Калокир прохаживалась по своей светлице и ломала руки. Она была мокра от пота – только что упражнялась с оружием. Марк учил ее и биться на мечах, и стрелять из лука – мальчишку Варда она застрелила сама…

Но все равно она не сможет оборониться сама, а только посредством мужчин, любящих ее или ненавидящих, или мечтающих обладать ею. Женщина есть только тогда, когда есть мужчины, готовые давать ей себя, - но и мужчин без женщин, которые формируют их, быть не может.

Если бы только они еще это понимали, а не вели себя как дети или звери!

Метаксия Калокир понимала, что стала той Феофано, которой мечтала стать, - у нее такая же сильная воля, как у ее предшественницы. Женщин, подобных кремню, в действительности очень много, хотя мужчины никогда в это не поверят. Но женщин, подобных разящему копью, подобных Феофано, можно перечесть по пальцам.

Ее боятся, ее ненавидят и поклоняются – ею восхищаются даже турки, которых она привлекла к себе на службу. Но это только до тех пор, пока кто-нибудь – хоть Флатанелос, хоть Марк – не овладеет ею и не скроет от мира. До тех пор, пока не обнаружится ее истинное лицо, лицо женщины. Власть женщин держится на иллюзиях – так же, как и власть императоров; и власть церквей.

И теперь один опрометчивый поступок любого из ее людей способен разрушить все, что она так кропотливо строила. Влюбленный Марк очень полезен тем, что влюблен; и этим же очень опасен. Он может разрушить ее тонкую политику, как меч рвет паутину. Но Марк мужчина – он отобьется от врагов и уйдет…

А что сделает она? Хватит ли у нее сил погибнуть в бою – или покончить с собой, когда со всех сторон подойдут враги?

- Нет, страшно, - прошептала Феофано, холодея и крестясь.

Ей было страшно того, чего страшнее быть не может.

Она всем, кому следовало, говорила о Боге – но давно уже в глубине души не верила в Бога; и не верила в ад, только в ничто. Ах, если бы существовал даже ад, в котором можно вечно сознавать себя! Марк – истинный эллин, язычник, хотя сам этого и не понимает, простодушный дикарь. Для него ад – это место, куда спускаются и где навеки приковывают человеческую тень: зримый, простой, понятный загробный мир.

Он не философ – не эпикуреец, не киник и уж подавно не скептик. Такие простые души слишком чувственно и мощно схватывают жизнь, чтобы поверить в ее прекращение.

Славянка Евдокия, пожалуй, поняла бы Метаксию умом: она действительно умна. Но сердцем, чувствами Евдокия не поверила бы: она тоже варварка, истинная скифская дикарка…

Когда-то Метаксию понимал Фома Нотарас, несравненный патрикий, - но теперь он соединился с другой варваркой и сделался варваром сам. Он и нашел, и потерял себя в любви и семье: тоже стал как дитя.

Несчастные глупцы!

Кто же нужен ей, Феофано, теперь – и что ей нужно? Что она будет делать, когда подойдет Константин?

Империя сходилась, сужалась к Константинополю…

“О, если бы я веровала - истинно веровала, что это не зря, - неистово думала Феофано. – Если бы я веровала в империю, как римляне, и, как римляне, поклонялась пращурам! Императоры язычников видели тени своих отцов, матерей и сестер, которые погибали от их рук, - а я вижу только пустоту… тлен”.

Как страшно, когда во главе империи стоит тот, кто ни во что не верит!

Но еще ужасней, когда во главе империи стоит ни во что не верующая женщина.

Феофано опять крестилась, когда никто не мог ее видеть, клала земные поклоны; кланялась в пустой угол. Такова была ее вера. Она слишком много сделала, и слишком много сделала напрасно, чтобы сейчас еще видеть над собою высшего заступника, не пожелавшего шевельнуть и пальцем, чтобы помочь ей.

“Почему Ты не защитил нас?” - крикнула бы она Ему в лицо так, что скалы бы треснули: но Его не видела, не сознавала.

- Жизнь – это ужасный сон, - прошептала Феофано, склонив голову и хрустя пальцами, - а ум – проклятие для женщины…

Женщина должна топить свой ум в повседневных дрязгах, забывать его под розгой мужа или над колыбелью ребенка. Только тогда, только так будет стоять мир – только так он и стоит. И она, Феофано, могла бы, стоит ей лишь пожелать, оказаться на постели, придавленной телом какого-нибудь сильного победителя, - и это обладание опьянит и ее саму на миг, заставит поверить в смысл своего существования. А что останется потом? Кабала беременности и муки родов, бессмысленное мученье с ребенком, которого незачем было производить на свет.

Марк, святая душа, верит в то, что Феофано мечтает о Фоме Нотарасе: нет, она уже не хочет никакого мужчины, ничего, что неизбежно последует за осуществлением такой мечты. И Фома Нотарас – единственный, дорогой брат, возлюбленный - навеки потерян для нее. Конечно, он женится на своей славянской рабыне, которая наверняка уже носит второго ребенка: женщины тавроскифов очень плодовиты. Затем Феофано и застрелила Варда – чтобы не допустить соперника-юношу, не разрушить иллюзию счастья, в которой живут эти двое: Феодора слишком дикарка, чтобы принять такую измену, хотя это и не измена вовсе, а только другая любовь. Мужчины любят мужчин иначе, чем женщин.

Пусть голубки тешатся друг другом, пока могут.

Когда-то и она, когда была совсем молода, веровала в то, что теперь осуществила: в греческую церковь и последний оплот Византии, свободный от католиков. Но веровала именно потому, что мечтала, а не делала: теперь Феофано перевидала слишком много людей, мерзких людей или несчастных, - и никаких чудес. Греческая церковь не спасала Византию, как и другие.