Ирина сложила темные натруженные руки:

- Храни тебя Господь, сестра. И твоего сыночка.

Она торопливо пересекла комнату и скрылась за дверью: кажется, заплакала в коридоре. А пленникам плакать было некогда: Евдокия Хрисанфовна принялась торопливо увязывать пожитки, давая быстрые сухие указания сыну. Им недавно принесли теплую одежду – и это слабо обнадеживало.

Спустя совсем немного времени к ним заглянул воин – такой же силач, как Марк, но не Марк. Велел выходить. Евдокия Хрисанфовна вышла прежде, чем стражник дотронулся до нее, обнимая за плечи сына. Грек пошел сзади, в нескольких шагах: не приближаясь.

Когда они вышли во двор, то увидели сразу несколько крытых повозок – и только одна была такая же богатая, как та, в которой московиты приехали сюда: и предназначалась, конечно, Феофано и Флатанелосу, который опять был в имении. В одну из оставшихся, – сколоченную, видимо, именно для перевозки рабов, – затолкали Евдокию Хрисанфовну с сыном. Кроме русских, в ней сейчас никого не было.

Евдокия Хрисанфовна прильнула к решетчатому окну, служившему прежде всего для наблюдения за живым товаром. Повозка вздрогнула, раздался крик надсмотрщика; потом крик возницы. Щелкнул бич, и они тронулись.

Евдокия Хрисанфовна обернулась к сыну. Полосы от света, падавшего через решетку, причудливо бежали по ее лицу и груди.

- Чует мое сердце, что у нас будут товарищи, - прошептала она.

Спустя два долгих дня пророчество Евдокии Хрисанфовны исполнилось. Повозка остановилась, но не затем, чтобы дать отдых людям и скоту.

Микитка, припавший к окну рядом с матерью, увидел такое, отчего у него волосы зашевелились на голове.

- Ах ты, язва, - пробормотал он. Мать его не одернула.

На дороге, окруженные греческими воинами, сгрудились пленники – вернее говоря, женщины-рабыни и дети. Русские женщины и дети…

- Она не могла такое выдумать, - сказала вдруг Евдокия Хрисанфовна. – Она сейчас против сердца идет.

Мать посмотрела на сына.

- Это ее дружок, Флатанелос!

Она схватилась за щеку, на которой еще горел удар бича.

Но тут открылась дверь повозки, и к ним начали вталкивать товарищей. Эти пленницы с детьми содержались далеко не так чисто, как Евдокия Хрисанфовна с сыном: и те невольно отпрянули к стенке от вида и запаха грязных тел.

Многие женщины и дети плакали. Микитка прижался к решетке, вцепившись в нее, словно ища спасения от нежданного соседства; и тут увидел Феофано и Флатанелоса, стоявших снаружи, совсем близко. На голове красавца-грека вместо прежнего обруча блестел золотой лавровый венок. Любовники спорили – и, кажется, не впервые: до Микитки донеслись громкие слова Флатанелоса:

- Это ты придумала!

- Я, Никифор! Но не думала, что ты дойдешь до такого!

- Не все ли равно? – ответил ромей. Засмеялся. – Не все ли средства теперь хороши, василисса? Им все одно умирать!

- Ты прав, император, - сказала Феофано.

Они поцеловались, не стыдясь никого; потерлись щеками, как пара хищников мордами.

- Матушка богородица, - сказал Микитка, отвалившись от решетки.

Он сполз по стенке рядом с матерью, и та обняла его.

- Я тоже все слышала, - прошептала Евдокия Хрисанфовна. – Видишь, я не ошиблась! Может, Бог нас спасет!

Микитка кивнул и крепко зажмурился.

Повозка тронулась.

========== Глава 26 ==========

Множество конных и пеших людей, телеги, повозки и носилки – целая маленькая армия двигалась по дороге к городу, предместья которого как раз вырастали перед ними. Путешественникам предстала полуразрушенная крепость, обнесенная сплошной серой стеной из грубо обтесанного камня, с маленькими окнами-бойницами, - некогда возведенная и населенная людьми, не знавшими другого занятия, кроме войны!

- Я никогда не видела таких построек, - в волнении сказала молодая красивая московитка, ехавшая верхом в свите царевича.

Ее спутница – немолодая величавая женщина, похожая на римскую августу, - рассмеялась.

- И немудрено, дитя мое. Это франкская крепость. Несколько столетий тому назад Палеологи отбили свою землю у западных рыцарей, но те успели оставить на ней свой неизгладимый след.

Феодора ехала рядом с супругой Константина. Императрица не гнушалась таким соседством – деспота сопровождало множество женщин, замужних и свободных, родственниц и прислужниц его воинов и патрикиев. К московитке же василисса сразу почувствовала расположение.

Феодора оглянулась на серую крепость, терявшуюся в тенях, и подумала, что этот след, грязный отпечаток железного франкского сапога, не затронул сути и наследия предков нынешних морейцев. Мистра, центр Мореи, куда они направлялись сейчас, выросла рядом с древней Спартой, имя которой было священно для каждого грека. В этом имени была сила, свежесть ветра и моря, соленая горечь свободы - лучшего вина на свете, опьянявшего греков и поныне…

- Мы приближаемся к Спарте. И здесь будут ваши Фермопилы, - со вздохом сказала Феодора.

Василисса грустно улыбнулась и взглянула на супруга, ехавшего во главе отряда: алый плащ с золотым краем, развеваясь, приоткрывал двуглавых орлов на алых же сапогах. Через несколько мгновений царица ответила:

- Это так. Мой муж, мой царь никогда не капитулирует.

Она посмотрела на свою спутницу с печальной гордостью.

Феодора опустила глаза. А через небольшое время вдруг сказала:

- А ведь я бывшая рабыня, василисса. Патрикий Нотарас купил меня на константинопольском торгу. Он отпустил меня на свободу.

Императрица усмехнулась, без всякого удивления или неприязни. Потом вдруг протянула руку и сильно потрепала Феодору по плечу.

- Я догадывалась об этом. Прекрасные гостьи из Московии нечасто попадают к нам иным путем.

- Я ненавидела вас. Я думала, что всегда буду вас ненавидеть, - с горячностью сказала московитка, раскрасневшись. – Но теперь я вас полюбила.

Василисса кивнула.

- Нас можно и любить, и ненавидеть, - сказала она серьезно. – Но любить может только свободный человек.

На самом деле Фома еще не отпускал свою наложницу – ни бумагой, ни словами. Но Феодора вдруг поняла, что никогда и ни перед кем больше не будет называть себя рабой.

Императрица внимательно смотрела на нее.

- Он подарил тебе свободу, потому что ты оказалась достойна ее, - произнесла она, вдруг перейдя на “ты”. – Хотя женщины никогда не бывают вольны так, как мужчины, и не должны быть так вольны.

Потом василисса улыбнулась:

- Но только свободная женщина могла бы сказать мне в лицо то, что я сейчас услышала, госпожа Феодора.

Феодора вспомнила, с кем говорит, и закусила губу под смеющимся взглядом жены деспота. Но глаз не опустила.

Василисса кивнула.

- Да, то, как ты держишься сейчас, говорит мне, что ты не рождена для рабства. Посмотрим, как ты покажешь себя дальше.

Феодора поклонилась.

- Прошу государыню говорить мне “ты” и впредь – так я чувствую, что мне говорят правду…

- Охотно, - ответила гречанка. – Я так и думала.

Потом она обогнала Феодору и присоединилась к мужу, с которым о чем-то заговорила. Больше царица не удостоила московитку ни единым взглядом, и та ощутила себя покинутой… беспомощной.

Не напрасно ли она сказала этой… законной императрице Византии правду о себе? Но ведь та, конечно, и так знала… Что за глупые тайны любовников!

Феодора склонила голову к влажной конской шее и стала думать о Фоме Нотарасе. Его не было уже вторую неделю; и хотя господин наказывал не ждать себя скоро, предупреждал, она боялась за него каждую минуту – каждую минуту, о чем бы пленница ни думала, она думала о нем.

- Это только женщины могут так, - сказала московитка горько и посмотрела на белокаменную Мистру, в которую они уже въезжали. Столица Морейского деспотата теперь, как говорили вокруг Феодоры, превзошла разоренный Константинополь красотой и сокровищами искусств; и уж точно была безопасней…