Феофано перестала есть с ними – и это только подтвердило Микиткины страхи. У него появилась было слабая надежда: Феофано все-таки совестилась… или нет? Как узнать?

Потом вдруг ударили холода – не такие крепкие, как в Москве, но чувствительные. А у него не было ничего, кроме той дворцовой одежонки, которой, точно на смех, его подарила Феофано; у матери не больше. У пленников брали эти платья стирать, потому что гречанка не переносила нечистоты, - но тогда они оставались совсем раздеты. Все заботы ромеев казались злой насмешкой: и чем более, тем злее.

Теперь Микитка даже высунуться из дому не мог – и чтобы не мучить мать своим несчастным лицом, не показывался ей на глаза. Бедная мать! Вся судьба женская решается мужчинами: и если какая жена вдруг берет большую власть, она становится вдвое хуже лютого господина, как будто мстит всем, кто ее прежде пригибал. Особенно греческая жена. Тем хуже было для них попасть в руки Феофано…

Однажды Микитка не вынес такого ожидания: он подгадал минуту, когда Феофано уехала, хотя гречанка часто путешествовала - и Микитка не знал, куда она уезжает и когда ее ждать. Но теперь он увидел своими глазами, как хозяйка ускакала с целым отрядом солдат: а значит, дело серьезное и вернется Феофано, наверное, нескоро.

Пленник оделся и обулся в то, что было; обмотался одеялом вместо плаща – все равно знобило, и далеко так не уйти – и пошел отыскал Марка, который с хозяйкой не уехал. Этот могучий эскувит казался ближе к госпоже, чем прочие ее люди; но и Микитка его почему-то боялся меньше, чем прочих, как будто верил ему. Он чувствовал в Марке какое-то добро.

Микитка отыскал ромея во дворе, где тот чистил и точил оружие, сидя на поленнице. Феофано запасалась дровами на зиму. Думала здесь перезимовать?..

Эскувит не сразу поднял взгляд, хотя, конечно, тотчас почуял чужака. Выучка!

Потом Марк посмотрел на мальчишку своими зелеными, как у ведьмака, глазами и спросил:

- Чего тебе, варвареныш?

Но в этих словах не было той злости, что у стражников, от которых Микитка перенес столько побоев во дворце. Была в словах Марка… какая-то горечь. Смирение перед каким-то пакостным долгом.

У Микитки сердце ухнуло в желудок. Их убьют: и Марк это знает.

Евнух выпрямился и глубоко вздохнул, набираясь храбрости. Была не была!

- Вы нас убьете? – спросил он, прямо глядя в глаза солдату. Этот не солжет, даже если захочет!

Марк опустил глаза и с каким-то ожесточением принялся за прерванное занятие. Вж-ж-жик! Меч взблескивал перед глазами пленника, и тот чуть не позабыл, о чем говорил. Этот меч, если его наточить, наверное, будет так востер, что сможет разрубить в воздухе брошенный шелковый платок – Микитка видел такое в императорском цирке, где однажды прислуживал женщинам.

Он топнул ногой, опять напоминая о себе; воин снова вскинул зеленые глаза, и Микитка пришел в ужас от своей наглости.

- Вы нас убьете? – повторил он.

Эскувит отбросил точильный камень и встал; Микитка невольно отшатнулся. Этот грек мог порвать его пополам голыми руками.

- Иди отсюда, - приказал Марк со злостью. Он говорил негромко, но оттого, что сдерживал себя; а ну как не сдержится?..

У Микитки на глазах выступили слезы унижения и страха; но он не двинулся с места.

- Если вы нас убьете, мне все равно, чем ты теперь грозишь, - сказал он, стараясь не опускать глаз. – И сейчас ты меня не тронешь, - прибавил Микитка, вдруг поняв это и вдохновившись.

Марк сплюнул. Ткнул меч в землю; потом вырвал и убрал в ножны, висевшие на перевязи, наискось охватывавшей могучую спину.

- Как госпожа велит, - сказал ромей. – Надо будет, и убьем.

Он сел опять. Посмотрел на мальчика и усмехнулся, пригладив короткие волосы.

- Война есть война, - сказал Марк. – Не вы первые, не вы последние. Может статься, еще и помилует бог.

Микитка перекрестился; и словно не за этим, а затем, чтобы посмотреть, какое лицо будет у Марка. Тот опять помрачнел и опустил глаза. Стыдно! Трудно!

А и все равно – этот исполнит свой долг перед госпожою: Микитка теперь понимал. Он повидал людей на своем коротком веку и мог судить о них не хуже, чем иной взрослый.

Мальчик повернулся и пошел обратно в дом. Его познабливало от холода и страха: теперь он точно знал то, что до сих пор лишь подозревал… И вдруг Микитка остановился. Присмотрелся, приставив руку к глазам: почти зимнее уже солнце било в лицо, мешая различить странный столб, который Микитка заметил далеко на дороге только сейчас.

Разные мысли давали людям видеть разные вещи…

За кедрами и пожелтевшими, обнажающимися каштанами, окаймлявшими владения греческой госпожи, стоял крест высотою в дерево. И не один: за ним еще крест, и еще…

Микитка опять осенил себя святым знаком.

- Ведь не она же их казнила, - пробормотал пленник, отчего-то уверенный, что не она, не Феофано. Распятые казались совсем высохшими. – Но она теперь может так же казнить – последнее время пришло!

А про себя подумал страшное: жены сидят взаперти и поэтому не знают настоящей цены людям и вещам.

Вернувшись в дом, Микитка не пошел к матери – а забился в угол, за занавесь, размышляя. Он теперь мужчина для своей матери, потому что другого мужчины у нее нет. Он будет думать за них двоих, как им спастись!

Микитка думал долго, но так ничего и не выдумал.

Феофано вернулась через неделю – и была сама не своя. Флатанелос давно оставил дом своей любовницы; но сейчас Микитка предпочел бы увидеть скорее этого самозваного императора, чем его чертовку. Он даже попятился от окна, через которое смотрел на возвращение хозяйки вместе с матерью.

Феофано спрыгивала с коня, поправляла меч на боку и раздавала приказания и пощечины слугам так, что Микитке даже отсюда стало ясно – убьет, если попасться ей под руку; и не сдержит себя, как Марк.

А спустя совсем короткое время Феофано вдруг вломилась к ним – распахнула дверь ногой и оглядела свою собственность. Мать вскрикнула, Микитка шарахнулся; они не ожидали этого. Феофано улыбалась, тяжело дыша, и глаза ее сверкали.

- Сидите? – спросила хозяйка на своем пугающем, чужом русском языке.

- Сидим, - ответила Евдокия Хрисанфовна за обоих; в отличие от Микитки, она не растерялась.

- Ну вот и посидите, - сказала Феофано. Хлопнула дверь; удалились громкие шаги: Феофано вела себя даже слишком молодцевато, нарочито мужалась.

Мать с сыном посмотрели друг на друга долгим взглядом.

- Мама, что с нами будет? – спросил Микитка. Он совсем забыл, что он мужчина.

Мать порывисто обняла его.

- Хорошо, что ты не попытался сбежать, ни разу, - горячо прошептала она. – Я ведь все видела! Дурачок ты у меня!

Евдокия Хрисанфовна поцеловала его со слезами.

- Пока мы ей нужны, она ничего нам не сделает, - сказала мать. – А если нас и убьют, то не здесь. В Царевом городе.

- Почему? – изумился Микитка.

Мать грустно улыбнулась.

- Здесь цирк маловат, - сказала она. – И смотреть некому.

Она опустилась перед Микиткой на колени, взяв сына за плечи и строго поглядев ему в глаза.

- Мы скоро уедем, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Нас опять увезут в Константинополь… слышишь? Вот тогда и можно будет попытать судьбу: до тех пор нельзя. Ты понял меня, сын?

Он кивнул и крепко обнял мать.

Мать оказалась права, как всегда, - их и в самом деле скоро увезли.

Добрая кухарка Ирина, воспользовавшись суматохой, которая поднялась в доме со сборами госпожи, заглянула к пленникам и сказала:

- Собирайте вещи, какие у вас есть! Вам скоро уезжать!

А какие у них сборы? Много ли возьмешь с собой на тот свет?

Ирина быстро вошла в комнату и протянула московитке узелок:

- Возьми, там хлеб, сушеное мясо… Хотя вас, наверное, будут кормить…

Евдокия Хрисанфовна приняла еду и низко поклонилась:

- Спасибо, голубушка Ирина. Бог тебя не забудет.