- Я знаю, что у тебя ночью было с господином… Я положила…

Феодора подняла подведенные брови и быстро поставила кубок на низкий столик. Ах, вот оно что – Аспазия положила снадобье, которое принимали греческие женщины после неосторожного любовного свидания. Это снадобье она достала у врача Нотарасов…

- Спасибо, Аспазия.

Служанка кивнула, радостно улыбаясь.

- Принести его?

Феодора вдруг ощутила сильнейшее желание ударить это невинное создание. Она сжала руку в кулак, сжала губы… потом сказала:

- Нет. Ты можешь идти.

Аспазия тут же поняла свою ошибку, быстро встала и удалилась, поклонившись. Феодора осталась сидеть в кресле, поглаживая живот. Она вспомнила, как это делал Фома – с увлечением ребенка, который ждет счастья, сколько бы ни перенес: который упорно верит в чудо.

Покачала головой.

- Нет, Аспазия… Хорошо, что ты ушла, - пробормотала московитка.

И она долго думала, сидя в кресле, склонив голову. Почему-то ей вспоминался золотой лев, которого патрикий гордо приколол на плечо, - вспоминался еще упорнее лица господина.

Фома Нотарас мог бы погибнуть несколько раз, пока не прибыл на назначенное свидание, - и смотрел на вооруженный отряд, подъезжающий к нему, с хладнокровием человека, вверившегося судьбе. Он был не герой, и знал это: но умел казаться тем, что нужно, и сохранять спокойствие в минуту опасности.

Однако женщина, во весь опор скакавшая к нему на великолепном черном арабском коне, знала все его настроения и личины – знала наизусть, лучше, чем он сам. Фома, стараясь оставаться невозмутимым, кивнул Метаксии. Он посторонился, чтобы сестра не сшиблась с его лошадью; хотя была бы не прочь…

Новая Феофано смеялась. На ней был доспех поверх длинной туники, а под туникой, разрезанной на правом боку, – штаны, как у легионера или турка.

- Какой у тебя наряд, сестра, - сказал патрикий.

Он выигрывал мгновения, пытаясь по ней понять как можно больше. Метаксия засмеялась снова.

- Тебе нравится? Я знала, что понравится.

Противники разъехались, без всякого предупреждения, - отряд Метаксии построился напротив отряда Фомы, и ее отряд числом превосходил. Да и вооружением – тоже. Патрикия, оказавшись в окружении своих воинов, сочувственно смотрела на двоюродного брата.

- Как дела у Константина?

Фома поднял голову. Гнев боролся в нем с любовью, которой он так и не смог победить, - но это была такая любовь, которая может обернуться самой страшной ненавистью. Метаксия, конечно, понимала это – и подначивала, дразнила льва.

- Я желаю говорить только о том, за чем приехал, Метаксия. Ты зашла уже слишком далеко, сестра! – сказал Фома.

“Ее корабль уже окружен и отрезан от берега”, - подумал патрикий с тоскою: лицо Метаксии не оставляло ему надежды.

Метаксия спокойно ответила:

- Вот как? А вы зашли – не далеко? Скоро твой Константин дозволит католическую мессу в самой Софии, и тогда ты увидишь, сколько для народа значит то, чем мы пренебрегаем с высоты нашей учености… или циничности солдата! Хотя ты никак не грубый солдат, Фома, и никогда им не будешь.

Патрикия улыбнулась. Потом сказала:

- Не будем терять время в пустых перекорах. Ответь только: ты согласен на мои требования?

Фома побледнел, глядя в ее лицо. Она и в самом деле была способна на то, что пообещала, - и могла это осуществить…

- Нет, - сказал он. – Как ты могла подумать, что я соглашусь?

- Очень хорошо поразмысли, пока я здесь, - предупредила сестра, не сводя с него глаз. – Если ты вынудишь меня это сделать… я позабочусь, чтобы твоя Феодора обо всем узнала, будь покоен! А ты всегда предпочтешь себя и свое удобство благу государства, кого бы сейчас передо мной из себя ни корчил!

Он невольно отвел взгляд. Лицо его любимой старшей сестры было слишком… слишком страшно.

- Я не знаю, в какое создание ты превратилась без меня, Метаксия, - пробормотал патрикий, - но ты ошиблась. Выполняй свою угрозу. Мне это все равно!

- Ну конечно – все равно. Кто бы мог подумать иначе, - уничижительно заметила патрикия.

Фома быстро переглянулся со своими воинами. Метаксия покачала головой, заметив движение брата.

- Нет, дорогой братец, ты меня не схватишь, и не надейся. Даже если опять решился поступить против чести.

Она распахнула плащ и положила руку – да, на рукоять меча. Фома засмеялся, повторяя ее движение. Они оба превратились в безумцев.

- Ты думаешь, что успела научиться владеть мечом лучше, чем я?

- Может быть, и нет - но сердце важнее мастерства, - серьезно сказала Метаксия. – Не советую тебе испытывать меня.

- Этого еще не хватало!..

Фома выпустил оружие, за которое даже не взялся по-настоящему.

- Сестра, прекрати это, - сказал он; хотя убедить словами женщину, дошедшую до такого, было едва ли возможно. – Ведь ты понимаешь, что защищать тебя буду я один! Я один тебя люблю, несмотря на все, что о тебе знаю!

Метаксия сложила руки на груди.

- Ты так и не отучился воображать себя моим защитником, дорогой, - сказала она с презрением. – Себя сначала научись защищать!

У него потемнело в глазах. Вдруг турецкая история представилась ему совсем иначе – но уж этого, конечно, быть не могло…

Метаксия дала шпоры и вынеслась мимо брата на дорогу; ее спутники последовали за патрикией. С гиканьем воины Флатанелоса умчались, едва поспевая за своей амазонкой.

- Господи, - с сердцем сказал Фома своим людям, оставшись один. – Это же детская игра! Разве она не понимает, что такое жертвы войны и сколько их бывает? Только женщины могут угрожать подобными пустяками!

- Конечно, господин, - серьезно ответил один из воинов - старый служака, не понаслышке знавший, о чем говорит патрикий. – Но исход войны может решить пустяк! Вот, я помню, когда мы стояли под…

- Ах, замолчи!

Фома махнул на него рукой.

- Вперед, не будем терять времени, - приказал он. – Мы ведь рассчитывали, что переговоры кончатся именно так!

И они поскакали в самое пекло – в Константинополь.

========== Глава 25 ==========

Микитка скоро почувствовал неладное – едва ли не скорее, чем его мать: может быть, потому, что ему дозволяли крутиться под ногами, а ей это было не по чину и не к лицу… Важность всегда имеет свою оборотную сторону!

Он знал, что ромеи презирают их… презирают и боятся, как опасных рабов; но теперь в том, как смотрели на него воины и домашние слуги Феофано, появилось какое-то новое опасение. Не все здесь умели лгать так хорошо, как госпожа дома.

Чернокудрый красавец Флатанелос тоже был проще своей любовницы – проще, но и бесчувственнее, наглее, и оставался безразличен к участи своих пленников. Поэтому ему не приходилось ничего таить. У Феофано же было сердце, и на это сердце она готовилась наступить, предав спасенных московитов какой-то страшной участи. Как только Микитка понял, что они ценные пленники, он ужаснулся – не столько своей судьбе, сколько тому значению, которое они с матерью приобрели. Их судьба будет горька, так и так: а вот то, что может случиться с империей по их вине…

Потом ему наконец стало страшно за себя и за мать, очень страшно.

Микитка знал, как умеют казнить и пытать ромеи, - знал только по слухам, но правда могла оказаться куда ужаснее слухов. Эти люди были так же скрытны, как лживы.

Спросить ни у кого и ничего было нельзя; как вызнать что-нибудь другим путем – Микитка тоже не знал; читал и писал он только по-русски… Мать говорила и немного писала по-итальянски, но в доме Феофано - Метаксии - никто не употреблял этого языка. Как будто ей было ненавистно все итальянское.

Однажды Микитка, гуляя у дома, отважился разведать местность – поползать по кустам, присматриваясь, стерегут ли здесь дороги и границы владений греческой госпожи. Стерегли, и стерегли крепко!

Греки, вооруженные мечами и луками, стояли на страже повсюду. И не одни только греки. Еще и наемники из других племен, неведомых Микитке: с этими людьми и вовсе не было надежды сладить, ни словом, ни хитростью. Подстрелят, как зайца, - а потом, если останется жив, выдадут своей госпоже на муки…