- Дорогой мой, пусть Бог тебя сохранит, - прошептала Феодора, роняя слезы; она подняла руку и погладила воздух, как будто любимое лицо. Так Олимп ласкал ее статую. Ей сейчас тоже казалось, что она лепит своего друга, свою любовь – каждой мыслью, каждым поступком: таким, каков Фома есть, таким, каков он должен быть.
“Так и есть… Любовь любит то, что должно быть, и возносит человека до Бога”.
Феодора давно уже поняла, что значил золотой лев на плече патрикия. Это был геральдический символ многих дворянских родов Европы, и говорил о давнем союзе и переплетении Нотарасов с какими-то немецкими - или другими западными аристократами. Но не только.
Скульптор Олимп тоже оказался лжецом – но во имя любви же.
Когда-то изнеженный патрикий Нотарас поборол льва – мужа Метаксии Калокир… Такому ловкому человеку, как он, не составит труда подставить под удар храброго воина. Метаксия стала свободна – и, Господи Иисусе, во что она употребила эту свою свободу?
Феодора поморщилась от боли в спине; у нее вдруг закружилась голова от усталости, и она покачнулась в седле, на миг испугавшись падения. Скоро ли они приедут? Конечно, остановятся во дворце… таком же, как Большой дворец…
При мысли о Большом дворце ей стало совсем дурно.
Большой дворец лишил ее нерожденного ребенка – но во благо всем остальным. Что ждет ее здесь?
Константина приветствовали, засыпали цветами; Феодора увидела и услышала это, будто проснувшись. Константин и его жена улыбались народу; деспот салютовал рукой, а царица склоняла голову. Они здесь были государи.
Феодора положила руку на живот и подумала, что Константин стар и бездетен – и супруга его тоже стара. Что с ними будет, с этими новыми бесплодными Палеологами, – примут ли их в Царьграде?
Когда наконец она смогла спешиться, то не чувствовала тела от усталости. Откуда-то взялась Аспазия, на которую русская госпожа с облегчением оперлась. Кажется, ее испытание только начинается.
Феодора вспомнила улыбающееся лицо золотоволосого патрикия, его шутки, скрывающие страхи – один другого страшнее.
“Не смей умирать!” - подумала она со злыми слезами.
Аспазия отвела ее в комнату, которую им предоставили на двоих, и усадила в кресло, сняв с плеч хозяйки тяжелый плащ. Феодора попросила воды, выпить и умыться, - а потом удалила горничную.
Мысль о Фоме заняла ее целиком – она знала теперь, знала достоверно, что дело было в Метаксии: Метаксия закрутила в Константинополе адский круговорот, который никак не остановится - а увлекает с собой все больше людей, вовлекает все больше сил. Но помешать этому или помочь Феодора никак не могла. Ей оставалось ждать решения одного из мужчин, которые ею повелевали.
Микитка понял, что мать напрасно советовала ему ждать, как только они приехали в Константинополь. Рабов тотчас оцепили, как тогда, когда согнали с пристани, - и, как тогда, погнали куда-то, не дав опомниться. Кто из русских женщин и детей падал от усталости, тех тащили волоком и подбадривали хлыстом. Микитка один раз рванулся помочь несчастным, но кнут усмирил и его…
Их переправили до одного из тех полуразрушенных дворцов, которые в первый день ударили по глазам Желани. А там – свели вниз по лестнице и посадили в тюрьму.
Однажды Микитка заметил среди стражников Марка: у того было угрюмое отрешенное лицо. Своих господ русский раб не увидел вовсе.
Когда они наконец остались одни, за решеткой, юный евнух простерся на загаженном кем-то полу, не ощущая никакого отвращения, кроме отвращения к жизни.
- А ты говорила – терпи, жди, - прошептал он матери, которая села над ним. – Дождались? Теперь ты довольна?..
Это было жестоко, но Микитка уже не следил за своими словами. Он заплакал, ненавидя Феофано, себя… и даже мать.
Евдокия Хрисанфовна погладила его по голове.
- И терпи, - прошептала она. – Я не каюсь в том, что тогда говорила. Если бы мы бежали, то наверняка в тот же день попались бы лихим людям… подумай, что бывает зло и хуже смерти.
- Какое еще зло? – дернулся отрок.
Он посмотрел в глаза матери и понял. И похолодел.
Микитка знал об обычаях греков, и знал о своей смазливости; а мать была женщина – они всегда беззащитны…
- Здесь нам то же грозит, - угрюмо сказал он.
Микитка осмотрелся – женщины, сидевшие и лежавшие вокруг, унимавшие чумазых тощих детей, многие - больные, были не слишком хороши. Но их могут бросить таким людям, которые не станут разбирать.
- Феофано до этого не допустит, - сказала мать. – Флатанелос мог бы, а она – нет.
- Ты уж слишком надеешься, - проворчал Микитка.
- На Бога только надеюсь, - сказала мать. – И ты, маловер, не смей роптать!
Он поднял на нее глаза – и почти испугался ее лица: серые, как у Феофано, глаза Евдокии Хрисанфовны горели таким же пламенем, как у Феофано. Но мать была сильней гречанки, хотя и не владела мечом.
Евдокия Хрисанфовна сложила ему руки.
- Молись! – велела она. – И вы, - она властно обернулась к товаркам. – Молитесь, кто еще может!
Она начала говорить святые слова одна, вместе с Микиткой, - но скоро еще один, а потом и несколько, а потом и многие неверные, дрожащие голоса присоединились к ним.
========== Глава 27 ==========
Патрикий Нотарас прибыл в Константинополь и остановился в том же доме, – который можно было назвать и своим, и гостиницей, – в котором некогда останавливался вместе с Метаксией, и где он всегда мог прийти в ее объятия.
Но сейчас сестры там не было – ее там уже не будет. И те рты, которые могли что-нибудь сказать о ней, были накрепко запечатаны золотом или страхом, а это печать крепче всякого золота….
Патрикий с отвращением принял подобострастные заботы слуг, которые были здесь всегда наготове, потом поел то, что ему поднесли, - он не особенно опасался, потому что отравить его эти люди едва ли осмелятся даже по прямому приказу Метаксии или Флатанелоса. Как и турецкого принца, с которым сестра, без сомнений, спуталась.
Фома долго сидел за столом, закрыв лицо руками. О проклятый век, жизнь во время перемен!
Патрикий поддернул шелковые рукава своего халата – иногда он носил и такое платье – потом со вздохом встал с места. Прошелся по пустой комнате, склонив голову.
Куда теперь податься – и что делать? Малейшая ошибка может обернуться чудовищной бедой.
Фома решил действовать так, как пробовал и умел, - заслать разведчиков. Распрямившись, благородный муж хлопнул в ладоши.
Явился его молодой верный слуга. Уставив на хозяина красивые полные преданности глаза, замер в ожидании приказаний.
Патрикий улыбнулся и приблизился к нему. Погладил по щеке.
- Вард, - мягко сказал он. По мере того, как он говорил, у него прояснялась мысль. - Возьми двоих людей… я их сейчас назначу… и отправляйтесь в город. Пленники, без сомнения, уже здесь – я знаю Метаксию…
Нет, Метаксию он все еще не понял, не постиг – Флатанелос был гораздо проще: и потому предсказать его действия было куда легче.
- Нужно обратить внимание на покинутые дворцы, особняки и их тюрьмы. Сейчас их никто не стережет, и они никому не нужны. Город больше, чем наполовину пуст, - продолжал патрикий, потирая белые руки: казалось, между ладонями слышится треск. – Сейчас весь Константинополь – прекрасная тюрьма.
Фома вздохнул.
- Но наши друзья не будут привлекать к себе внимание. Здесь есть русские… и в городской страже… если они узнают, будет катастрофа. Эти люди очень нелегко забывают свое отечество.
Он улыбнулся.
- Метаксия готовит представление. Но зрители еще не прибыли. Она ждет Константина сюда…
- Господин, - осмелился заговорить Вард. – Но ведь василевса должны короновать в Мистре! Ведь мы знаем, что он слишком…
Слуга закашлялся, и патрикий выручил его.
- Слишком восстановил против себя патриарха и всю православную церковь, - кивнул Нотарас. – И здесь, в Городе, Константин едва ли найдет такую любовь, как в своем деспотате – и у наших итальянских братьев.
