Так и мать, и сыновья копят силы и отдают их друг другу в свой черед.

Так, за многие лета и века, век от века, увеличиваются мощь и знания людей и могущество государств”.

Феодора оторвалась от писания. Она была ошеломлена собственными мыслями, их дерзостью и той правдой, которую чувствовала всем сердцем. И правда эта была совсем не христианская.

“Нехристианское, скверное имя у тебя, Желанушка, – и судьба твоя будет нехристианская”, - прозвучали в ее голове слова Евдокии Хрисанфовны.

Эта набожная вдова, православная жена, была подобна неумолимой, вечной матери-земле больше, чем все женщины, которых знала Феодора.

“Каждый человек есть и мужчина, и женщина, - продолжила писать полонянка. – В одном человеке мужчины больше, в другом - женщины. Насколько человек творит, созидает, властвует – настолько он мужчина… Разве не сказано, что муж и жена становятся единою плотью? А душою? И может ли женщина быть и мужем, и женою для себя, цельным человеком?”

Она усмехнулась и ощутила холодок страха. Таких слов она ни от кого еще не слышала – даже от Метаксии. Хотя Метаксия именно и была такой цельный человек для себя: мужчина и женщина.

“Не будет ни мужеского пола, ни женского, а во всем - Христос…”*

Феодора воткнула перо в чернильницу и закрыла лицо руками. Ее лихорадило. Что будет, если эти слова прочтет Фома? Что он подумает, и что ждет ее?

Феодора зачерпнула песку из особой чашки и посыпала бумагу, чтобы чернила побыстрее высохли. Дождавшись этого, она стряхнула песок и свернула свое сочинение – а потом подумала, что не знает, куда его убрать, чтобы господин не нашел.

Нет, неправда: она знала, могла отыскать тысячу мест, если бы пожелала. Но это будет трусость.

Феодора нахмурилась и встала из-за стола, оставив на нем свой философский трактат. Когда хозяин придет, он непременно заметит его среди собственных бумаг, принявшись разбирать их.

Патрикий пришел скоро, и Аспазия подала им обоим ужин в кабинете. Он с улыбкой поцеловал свою подругу, которая, бледная и неподвижная, сидела в кресле, - и перестал улыбаться, видя, что ей нездоровится.

- Ты больна?

Феодора кивнула.

- Немного.

Его глаза заблестели тревогой… и каким-то другим чувством. Наложница едва заметно улыбнулась. “Нет, несравненный патрикий, это не то”, - подумала она.

- Тогда тебе лучше сегодня быть в покое, - сказал хозяин. – Тебя не тошнит?

- Нет, - сказала Феодора. – Я прекрасно могу поесть с тобой.

Они сказали друг другу так мало – а столько всего за эти мгновения вообразили друг о друге! И так всегда бывает: люди живут, вечно обманываясь…

Они скромно поели: жареной рыбы с луком, белого хлеба – Феодоре уже так хотелось ржаного! – и цареградских рожков*. Когда принялись за вино, патрикий вдруг взглянул в сторону своего стола и насторожился, заметив свиток.

- Что это? Пришло письмо?

Он резко встал.

- Почему ты молчала?

Такая перемена испугала Феодору. Он ждет письма – срочного! Но она проглотила свой испуг.

- Это… сочинения…

Он улыбнулся и смягчился.

- Ты читала?

Взял свиток со стола и сел обратно в кресло, раскинув свое платье до самого пола. На круглой золотой застежке-фибуле, украшавшей его плечо, придерживая белую тунику, был изображен лев, вставший на задние лапы, - Феодора заметила это, когда патрикий переменил позу, развернув ее сочинение.

Через несколько мгновений Фома вздрогнул и вскинул на нее серые, как ненастное небо, глаза.

- Что это такое?

- Это мое, - спокойно ответила наложница. Улыбнулась, неизвестно откуда черпая смелость. – Это я написала, господин.

Он моргнул, как будто услышал ошеломляющее политическое известие, - а потом опять погрузился в чтение. Недоверие на его лице сменялось изумлением – и наоборот. Дочитав, Нотарас медленно положил свиток на колени.

- Откуда ты взяла эти мысли?

Феодора опустила глаза, потом снова посмотрела на него.

- Сама дошла. Своим умом.

Изумление и насмешка выразились в его классических чертах; потом что-то похожее на почтительность. Фома Нотарас встал и приблизился к Феодоре; встал за спинкой ее кресла, положив на нее руку.

- Ты почти в точности повторила мысль наших древних мудрецов, - сказал патрикий, глядя ей в лицо. – Женщина есть бездонный сосуд, поглощающий все усилия мужчин.

Он засмеялся и дважды хлопнул в ладоши, точно призывая раба.

- Прекрасно! Превосходно!

Феодора, вспыхнув от гнева, вскочила с кресла.

- Вот так ты приветствуешь мои мысли?

Патрикий ласково посмотрел на нее.

- Я приветствую… Я восхищен, - сказал он: и, казалось, искренне. – Но это древние мысли, моя дорогая. Ты сейчас показала, что ваши женщины, получив воспитание, могут быть не глупее наших философов.

Феодора ощутила себя оскорбленной. Она знала, что высказала сейчас совсем новые слова, не те, что цитировал ее господин, - но возражать не стала.

- Я помню и о Платоне и его разделенном на половины человеке, - сказала она прежде, чем Фома продолжил. – Но ведь это другое…

Патрикий кивнул.

- Я знаю.

А она не понимала: признает Фома справедливость ее слов – или смеется над ними, уже давно зная сам то, что она сейчас сочинила.

Феодора понуро отошла в угол и села на кушетку, застеленную алым шелком, на которой сибарит Фома любил читать.

Через несколько мгновений он очутился рядом – лег, опустив голову к ней на колени. Она растерялась, как терялась еще всякий раз, когда он такое делал. Господин посмеивался - и, казалось, беззаботно, глядя на нее снизу вверх.

- Ну, и кто же из нас сегодня женщина, а кто мужчина?

“А ведь это непостоянно, - подумала Феодора, охваченная холодом постижения. – Мужская душа может становиться женской, женская – мужской, а потом меняться еще как-нибудь!”

Она посмеялась, скрывая восторг и ужас, новые для нее. Погладила патрикия по золотистым кудрям.

- Ты мужчина.

Он вздохнул и погладил ее живот.

- Как это приятно.

Обнял ее, а она опять ощутила беспокойство и отвращение – не испачкать бы здесь чего-нибудь. Патрикий продолжал гладить ее живот, описывая круги, и, казалось, совершенно увлекся этим занятием.

- Будем ли мы сегодня единой плотью? – промурлыкал он.

Она покраснела.

- Ах, ты… Это не смешно!

Она попыталась встать, а ромей не пустил. Засмеялся, прижавшись к ее животу лбом.

- Ну прости, моя драгоценная. Конечно, я не смеюсь над тобой.

Потом выпрямился, сел рядом и обнял ее за талию, посмотрев в глаза с неожиданной серьезностью; Фома Нотарас как будто постарел в эти мгновения. Феодора тоже как будто что-то поняла.

- Ты слишком много шутишь, - резко сказала она. – Случилось что-нибудь страшное? Да? Говори же!

Он посмотрел ей в лицо – потом мотнул головой. Если бы хозяин не замешкался, она бы поверила; а теперь поняла, что не ошиблась.

- Что случилось, Фома?

- Ничего, - твердо ответил он.

“А ведь он думает, что я беременна, - оттого и молчит, - сообразила Феодора. – А если бы я сказала сейчас, что нет? Может быть, он уже ждет этого?”

Патрикий опустил глаза, окруженные тенями, как после бурной ночи, - хотя ночами они мирно спали, когда не предавались любви.

- Я скоро должен буду уехать. Наверное… надолго. Я препоручу тебя Константину, деспот надежен и позаботится о тебе.

Феодора, охваченная ужасом, обхватила его руками и засмотрела в глаза.

- Что случилось? Скажи, я должна знать!..

Он расцепил ее руки, потом встал; Феодора с ним.

- Иди спать, - сказал Фома. – Уже поздно, а тебе нехорошо. Я тоже пойду спать.

Она поняла, что хозяин ляжет один – боится выдать ей себя в часы близости. Покорно кивнула.

Патрикий молча направился к выходу из кабинета; на полпути остановился и, обернувшись к своему столу, скользнул взглядом по ее сочинению, которое оставил там.

- Это… я потом выправлю, - сказал он, улыбнувшись. – Твой греческий уже хорош, но ошибки, конечно, есть… Однако твой трактат надо сохранить.