- “Патрикию Фоме Нотарасу, любимцу императора, прекрасному и несравненному, привет… от Феофано”, - медленно закончил он.
Фома опустил письмо. Губы его силились улыбнуться и не могли.
- От Феофано, - прошептал он.
Потом быстро, точно набравшись решимости, прошагал к креслу и, упав в него, впился глазами в послание.
Тем вечером патрикий пришел к Феодоре – они часто предавались любви, и он всегда владел собою достаточно, чтобы отстраниться от нее прежде, чем она могла быть оплодотворена. Но сегодня не совладал. Он взял ее всю и отдался ей целиком… Она от такого потрясения тоже испытала бурный телесный восторг, хотя души обоих были в смятении.
Потом, когда он лежал у нее на груди, тяжело дыша, она спросила, перебирая его волосы, - в голосе звенела тревога:
- Что случилось, Фома?
- Ничего… Все хорошо.
Все и в самом деле складывалось лучше, чем он мог вообразить. Патрикий приподнялся, глядя подруге в лицо, уже улыбаясь.
- Ты меня всегда успокаиваешь.
Она вздохнула, не желая выспрашивать дальше. Мало ли волнений у человека его положения, да еще сейчас! Получив решительные новости, он, конечно, немедленно поделился бы с нею…
Позже, когда они лежали обнявшись, Феодора вдруг сказала:
- Знаешь ли, я вспоминаю того мальчика, русского… несчастного славного мальчика, которого сделали евнухом…
- Микитку? – тут же спросил патрикий. Пожалуй, слишком поспешно. Феодора быстро обернулась к нему.
- Да, его, - удивленно сказала она. – Ты что-нибудь знаешь о нем?
Фома покачал головой.
Феодора еще несколько мгновений вглядывалась в лицо хозяина, но потом отвернулась и легла обратно на подушки.
- Где он может быть сейчас, - прошептала московитка. – Жив ли еще…
- Где угодно, - ответил Фома. – Может быть, умер. Ты же знаешь, какое сейчас время.
Он говорил мрачно, но достаточно равнодушно. Станет ли он, в самом деле, заботиться о каждом русском евнухе – мало ли их в империи?
Феодора долго не отвечала. И не смотрела ему в глаза, лежа все так же отвернувшись, хотя они и держались за руки.
- Да, может быть, - прошептала она наконец.
* Тяжелая и легкая конница.
* Организационная единица византийской армии численностью в 300-1000 человек.
========== Глава 23 ==========
Феодора не заболела – может, ходила немного бледная, но это объяснялось тем, что знала только она сама и ее служанка. Патрикий опять отсутствовал, и не разделял с нею ни ночей, ни дней.
Московитка была довольна, и сама не стыдилась признаться себе в этом, когда служанка отыскивала ей чистое тряпье и набедренные повязки.
- Меня учили, что надо радоваться детям, - а я не могу, Аспазия… Как будто совсем разлюбила их, - говорила она. – Как будто мне не время о них думать.
Рыжеволосая тоненькая Аспазия, хотя сама совсем еще ребенок, улыбнулась госпоже с полным пониманием.
- Гетеры не любят детей, - сказала она. – Заводить их – удел жен. Ты думаешь так, как следует, госпожа.
Феодора задумчиво кивнула; она покраснела, услышав, как ее назвала служанка, но признала, что это правда. Она и в самом деле стала тем, что у греков называлось куртизанкой, - и это лучшее имя для такого рода женщин. Подруга, иная – как Фома представил ее Константину. Дома, на Руси, ей никогда бы не позволили так свободно жить – сохранив доброе имя…
- Как все… усложнилось для меня, когда я попала сюда, - сказала она Аспазии, прохаживаясь по комнате и ломая пальцы. – Раньше я всегда могла сказать, что добро, а что зло! А теперь ничего не знаю!
Славянка села в кресло и мрачно задумалась, с отвращением ощущая свое кровотечение. На Руси в такие дни все, чего ни касалась женщина, считалось нечистым. Много дикости было в русской жизни – теперь она видела, признавала это; но при всей дикости только там был ее дом, и только там она могла получить и законное место, и почет. Если бы не сделалась невенчаной женой ромея – а такой брак женщине не расторгнуть, как церковный…
Феодора закрыла лицо руками.
- У меня нет больше дома, - прошептала она; и вспомнила Метаксию, и поняла ее отчаяние.
Аспазия стала перед госпожой на колени и взяла ее ладони в свои детские руки.
- Наш единственный дом ждет нас на небесах, госпожа, - сказала она горячо. – Помни об этом.
Она указывала пальчиком вверх. Феодора с изумлением посмотрела в глаза горничной – и вдруг вспомнила, как сама, исполненная такой же цельной детской веры, увещевала Метаксию. Ученость вредна, подумала она, а особенно – женщине… Но сделанного не разделаешь, а от узнанного, раз приняв в себя, не избавишься, как не вернешь потерянную девственность.
Феодора улыбнулась и пожала руку девушке.
- Делись со мной своей верой, Аспазия, - со вздохом сказала она и перекрестилась: но холодно и горько, без прежнего значения. – Делись со мной, когда мне не верится, - хорошо?
В ответ горничная почтительно поцеловала ей руку. Вот так дети утешают взрослых, которые и хотели бы стать опять детьми и веровать как дети – а не могут! Те, кто умен и видит правду жизни…
- Госпоже что-нибудь угодно? – спросила Аспазия, поднимаясь с колен и глядя на нее с любовью и преданностью, как на высшее существо. Феодора кивнула.
- Да, - сказала она. – Принеси мне Ареопагитики*. Самое время перечитать. И дай вина.
Аспазия знала, что это за сочинения, но сама их не читала и не вдумывалась в них, хотя ей и не запрещали. Людям нужны кумиры, которых никогда не познать, подумала Феодора, когда горничная скрылась. И господам нужны невежественные слуги – по крайней мере, ромеям и теперь… Будет ли на Руси когда-нибудь время выучить всех невежд – и устоит ли после этого государство?
Пришла Аспазия с вином и свитком. Феодора поблагодарила ее кивком и удалила взмахом руки.
Вкушая вино, московитка вновь вчиталась в исполненные мудрости строки – то, как понимал добро и зло этот греческий монах-мыслитель, наделило новыми глазами и новым сознанием целые христианские государства, наследовавшие ему. “Слово – поистине Бог, - размышляла Феодора, - и то, как мнишь, как сам думаешь и говоришь о добре и зле, творит добро и зло вокруг тебя”.
Но Ареопагитики принадлежали перу мужчины.
Вдруг Феодора загорелась мыслью, которая никогда не посещала ее прежде и которая ужасно испугала бы Желань.
- Аспазия! – крикнула она. Дважды хлопнула в ладоши. – Принеси чистую бумагу, чернила и перо!
- Госпоже угодно писать? – спросила Аспазия, быстро входя в комнату. Глаза ее светились еще большим восхищением, чем прежде.
Феодора кивнула.
Она встала, и Аспазия придвинула ее кресло к столу. Столом, правда, пользовался только патрикий; но ей уже приходилось сиживать за его столом в домашней библиотеке. Конечно, он не запретит ей этого и здесь.
Феодора села за стол и тут же подумала, что кое-о-чем забыла. Ей опять понадобились заботы Аспазии, чтобы не осквернить своей дорогой туники, - а потом она наконец осталась в благословенном одиночестве. Закусила свое гусиное перо и подняла глаза к небу – а потом обмакнула его в чернильницу и стала писать по-гречески. Выходило так складно, точно сочинилось давно, - и сегодняшнее ее состояние помогало славянке помнить о своей женственности и писать так, как следовало писать женщине, сознающей себя.
“Женщина всегда есть земля, есть мать, даже будь она дева. Женщина принимает – принимает в свое лоно мужа-повелителя и принимает умирающих после житейских битв мужей, как бесчисленных своих детей. Они отдают ей свои силы и мудрость, и ее силы и мудрость умножаются. Женщина остается одна, царицей, - владеть собой и теми, кто отдал ей себя: пока у нее не родится новый сын, который сделается сильнее ее – и овладеет ею опять, чтобы потом, когда придет час, истощить себя и умереть на ее груди.
