- Я знаю, как превосходно обучались римские армии, какой непревзойденный порядок они соблюдали, - прошептала она. – Как учились бить строем и строем выдерживать удары. Это, наверное, было великолепное зрелище!

Она не замечала, что говорит по-гречески, - даже тогда, когда рядом был человек, который понимал ее родную речь.

Фома Нотарас поглядел на нее с грустной усмешкой.

- Ты хотела бы полюбоваться на такой бой?

Феодора вздрогнула и вспомнила, что сама говорила ему о гладиаторских боях и кровожадности женщин. Вдруг она ужаснулась собственным речам и мыслям. Мотнула головой, отрекаясь от своих неожиданных страшных желаний.

- Я хотела бы увидеть, как способны сражаться эти люди, - прошептала она.

Хозяин сжал ее руку, и Феодора поморщилась, ощутив, как в пальцы впились его перстни.

- Сейчас учений не будет, - прошептал он. – Константин только проверяет порядок, численность, довольствие… настроения в рядах своих воинов.

Константин, красивый и бравый на своем белом коне, сейчас самолично объезжал войско и разговаривал с командирами.

Патрикий выпустил руку наложницы и отвернулся.

- Римская армия сражалась как ни одна армия в мире, потому что ею руководил могучий, единый дух империи, - сказал Фома. – Дух государства, которое было для них отцом, матерью и великим богом.

Он посмотрел на свою подругу, и она увидела слезы в его серых глазах.

- Этот бог умер, - сказал Нотарас.

И тут Константин, отделившись от солдат, подскакал к патрикию и другим знатным людям, ожидавшим в бездействии; повернувшись к войску, царевич вскинул руку. Сотни мечей вырвались из ножен при этом приветствии, и над полем прогремел оглушительный салют:

- Слава деспоту Константину! Слава!

Феодора чуть не зажала уши; ее лошадь прянула в сторону, и Фома перехватил поводья твердой рукой. Он только улыбнулся при этом звуке.

- Это всего лишь одна тагма*, - сказал патрикий.

- Грозное воинство в наши дни, - ответила московитка.

- И они любят своего вождя, - прибавил Нотарас значительно.

Наверху вдруг громыхнуло, как только что гремело внизу; грек и славянка одновременно вскинули непокрытые головы. На лицо Нотарасу упала крупная холодная капля, и он, поморщившись, встряхнулся. Феодора с беспокойством отвернула край своего плаща из тонкой шерсти, подбитого мехом – русскими мехами, куницей.

- Едем отсюда, - хозяин понял ее без слов. – Мы тут только измокнем и испортим одежду!

Он взглянул на наложницу с улыбкой победителя и отъехал – переговорить со своим государем. Они говорили недолго; под конец патрикий склонил голову, и они с Константином пожали друг другу руки.

Нотарас вернулся к Феодоре.

- Домой!

Он ударил по холке ее лошадь, и та, испугавшись, сразу взяла в галоп; московитка едва удержалась. Вдруг все ромеи, а в особенности ее хозяева, показались ей чудовищами. Дождь наконец полил, холодными колючими струями хлеща всадников и застилая от них мир. Феодора обернулась на полном скаку и увидела, что несколько знатных людей, верховых, догоняют их – кавалеристы это или свита деспота, она не разобрала.

- Нам нечего больше здесь делать, - крикнул хозяин, заметивший ее движение.

- А солдаты? – крикнула в ответ Феодора.

Фома вдруг засмеялся.

- У них сейчас как раз начнутся учения!

- Как глупо!.. – выкрикнула пленница.

По лицу Феодоры бежала вода, и она уже не понимала – дождь это или слезы.

Когда они оказались дома и Феодора устроилась в кресле у огня, глотая горячее вино, патрикий сказал ей:

- Я уехал прежде всего из-за тебя. Солдаты презирают непогоду… их огонь неугасим… но ты бы непременно заболела. Я же сейчас Константину не нужен.

Феодора промолчала. Желание плакать не пропало, ей стало только хуже; она низко склонила голову, чтобы не смотреть покровителю в лицо.

Господин обошел ее кресло и опустился перед нею на колени. Взял ее руки и поднес их к губам, согревая дыханием.

- У каждого свое предназначение, - прошептал ромей.

Феодора подняла голову и посмотрела в улыбающееся лицо любовника. Она вздохнула и бросилась в его раскрытые объятия. Больше обнимать и надеяться здесь ей было не на кого.

В Константинополе и в самом деле происходило столпотворение. Разгромили несколько итальянских лавок; напали на дом живописца Беллини, и тот едва успел укрыться во дворце, под защитой немногочисленных этериотов. На итальянцев нападали на улицах. Городская стража не могла унять народные волнения – как вода, которой в Константинополе недоставало уже очень давно, не могла бы залить пожар, если бы он вдруг охватил и этот новый Рим. Люди требовали императора; простой народ, видя разрозненность и вялость гвардии василевса, все смелее собирался на форумах и требовал справедливости, кары для изменников и изгнания для всех католиков.

Император, когда смог ходить, показался народу, выйдя на балкон; это произвело большое волнение и обрадовало собравшихся, но жажды мести не утолило. Ненависть к иноверцам, инородцам, единожды прорвавшись, не желала униматься.

Тогда василевс опять вышел к подданным, поддерживаемый под руку верным постельничим Лукой. Возвысив голос, Иоанн обратился к нетерпеливой черни, пустив в ход все свое красноречие. Он говорил о братстве народов, которое должно быть нерушимо перед лицом ужаснейшей опасности, грозящей всему христианскому миру. Но тех слов, которыми он так долго и так искусно увещевал своих высокообразованных патрикиев и сенаторов, оказалось недостаточно для нищих греков, на себе испытавших все тяготы сожительства с иноверцами, богатеющими и крепнущими, - иноверцами, которые видели зависимость империи от них и вовсю пользовались этою зависимостью.

- Покарай их, василевс! Изгони! – потрясая кулаками, скандировал плебс, как недавно скандировал Иоанну хвалы в цирке.

Вдруг в Иоанна бросили камень, который попал замершему от удивления императору в грудь. Он вскрикнул и закашлялся; попятившись, едва увернулся от второго камня. Евнухи схватили василевса под руки и потащили прочь; камни посыпались градом. Императору казалось, что это град. Но когда он ушел с балкона Большого дворца, преступников уже остановили, и искра мятежа погасла.

- Боже! Это конец света! – говорил потрясенный император, когда бледный от негодования и тревоги Лука прикладывал ему к вискам мокрое полотенце. – Нужно, чтобы приехал Константин… Пора ему, наконец…

Иоанн закашлялся и согнулся от боли, оборвав свою речь.

- Мой василевс будет править еще очень долго, - возразил старший евнух. В его голосе прозвучало возмущение такой уступчивостью императора, его слабостью перед лицом судьбы. – А те, кто кидал камни… они уже очень горько пожалели о своем безрассудстве.

Иоанн улыбнулся.

- Где ты найдешь столько этериотов, чтобы арестовать всех, кто измучен моим правлением? – спросил он. – И где найдется столько тюрем, чтобы вместить их?

- Император в смятении, он сам не понимает, что говорит…

Лука отвел василевса в спальню и уложил в постель. Тот все еще морщился от боли в груди; а когда его уложили, казался бесчувственным.

Лука велел врачу и двоим младшим евнухам присматривать за государем – а сам сказал Иоанну, что пойдет проследит за расправой над бунтовщиками. Тот никак не ответил на слова постельничего.

Старший евнух вышел из императорской спальни – и, остановившись, оглянулся на василевса, которого не мог отсюда видеть.

- Ты будешь править еще долго, бессмертный, - прошептал Лука. – Господь тебя сохранит для империи.

Он перекрестился, поцеловал свою руку и, значительно улыбнувшись, пошел прочь, распустив свое длинное одеяние.

Через два дня после смотра войск Фоме Нотарасу в Корон, в дом наследника, доставили письмо. Гонец уехал не назвавшись и не назвав имени того, кто его послал; и едва только патрикий развернул свиток, ему стало ясно, почему.