Забавно: я не раз убеждался в твоей честности, свойственной русским людям, и особенно честности в самых важных делах - но теперь уверен, что из твоих уст наши старшие дети не услышат обо мне ни слова. Конечно, так и лучше. История моей жизни принадлежит к тем, которые все замалчивают, потому что их слишком неудобно рассказывать.

Не знаю, как проститься, - все слова сейчас кажутся неуместными. Что могут сказать друг другу люди, которым предстоят разные вечности – которые стоят на пороге разных вечностей?

Да, я знаю, дорогая, что ты думаешь, будто давно стала нашей, - но зов твоей родины, глас твоей души звучит сейчас еще сильнее, чем раньше. Русские люди так же преданы своему древнему и кровному, как и ромеи, - и хотя вы, русы, взяли нашего бога, мы всегда будем чтить разных богов.

Желаю тебе счастья, где бы ты ни нашла в конце концов свою родину, - и за каким бы супругом ни последовала, ища ее. Или ты следуешь за подругой, а не за мужем?

Помни, что в конце концов, у последней черты, у человека остается только одна любовь и только один вождь.

Фома”

Феодора, закончив перечитывать письмо, поцеловала его и бережно свернула. Сейчас она спрячет его на место и запрет на ключ, чтобы эта память сохранилась как можно дольше.

В ее кедровой шкатулке хранились напоминания обо всех мужчинах, которых она сгубила. Богиня Желань, беспощадная к чужим, карала смертью всех чужестранцев, которые брали над нею власть…

- Только не ее! Пожалуйста! Не ее! – воскликнула Феодора в неожиданном ужасе: русская пленница не знала, к какому божеству обратить свои мольбы, как унять силу разрушения, вложенную в нее неведомо кем.

Какое божество молить, чтобы охранило самую большую ее любовь – Феофано?..

Фома вложил в это письмо еще один плотный пергаментный листок, где рассказал все, что было известно ему о происках инквизиции и ее пособников: патрикий называл имена людей, которых следовало особенно остерегаться в итальянском свете. Они с Леонардом уже не раз обсудили эти предостережения.

Да, Феодора Флатанелос уже могла говорить с убийцей об убитом… и это дело как будто бы удалось скрыть от чужих. И от Варда, который даже не знал, что его настоящий отец находился где-то поблизости и был причастен к возвращению Леонарда: а ранение отчима можно было приписать любой несчастной случайности.

Самый умный и даровитый старший мальчик, любимец Феодоры, остался в неведении.

Но, кажется, о случившемся догадалась девочка, девятилетняя Анастасия, которую мало замечали в той кутерьме, что творилась в доме и в головах хозяев. Феодора, приглядевшись наконец к единственной дочери, поняла, что этот тихий греческий ребенок держит про себя много больше, чем говорит. Анастасия ловко избегала внимания и матери, и Магдалины, - а других близких к ней чутких женщин, кому она могла бы открыться, рядом не было.

Впрочем, Анастасия никому не собиралась вредить… все зло, которое могло совершиться из-за убийства патрикия, совершилось в ее детской душе.

Но даже теперь Феодора радовалась, что дочь жила дома в имении, а не где-нибудь в городе, воспитанницей итальянцев: души итальянских детей омывали реки такого зловонного зла…

Несколько раз горячо поспорив, супруги порешили на том, что Александра следует оставить там, где он есть: Леонард, как и Феодора, склонен был поверить признанию Фомы.

“Когда я буду на Крите в следующий раз, - говорил комес, - я постараюсь разыскать Александра: и если ему живется хорошо и мальчик воспитывается правильно, полагаю, не следует ничего менять в его судьбе. Твоим детям выпало на долю уже слишком много потрясений”, - усмехнулся Леонард.

“Не одним только моим”, - вздохнула в ответ московитка.

Пока Леонард был в плену, занемог и умер второй муж ключницы, старший над русскими этериотами императора Константина: лет ему было уже под шестьдесят, и в нем заговорили старые раны, начались хвори. Русский дружинник за годы службы в Царьграде бывал много и жестоко порублен. Его малые дети остались с одной только матерью.

Но и трех месяцев не прошло с несчастливого возвращения Леонарда, как Евдокия Хрисанфовна тоже заболела и слегла.

Феодора была сражена: она мало тужила об Ярославе Игоревиче, потому что мало знала этого простого человека, - но с Евдокией Хрисанфовной Феодору, казалось, покидало все, что оставалось у нее от матери Руси.

Евдокия Хрисанфовна после смерти мужа, как и раньше, исправно служила в доме ключницей – но кто приглядывался, замечал, что мать всех московитов не столько в охотку служит, сколько перемогается. Евдокии Хрисанфовне минуло уже полвека, и до сих пор она оставалась здоровой и крепкой: и началась с нею телесная немочь нежданно, как и сухотка души.

- Я бы подольше пожила, не оставляла бы тебя, - говорила она хозяйке, сидевшей у ее изголовья. – Но душа не хочет, рвется… в теле не держится.

Рабыня Желань гладила ее руку, кропила слезами.

- Может, обойдется еще, матушка…

- Ты мне так говорила в первую нашу встречу, когда нас вместе в полон везли, - мягко усмехнулась Евдокия Хрисанфовна. – Забыла, поди? А я помню. Ни тогда нас с тобой наша чаша не минула, ни теперь не минует.

Она долго всматривалась в госпожу нестареющими серыми глазами.

- А ты какая была, такая и осталась.

Потом вдруг приподнялась, будто вновь обретя силы. Феодора бросилась помогать ей; но ключница отстранила ее. Она тяжело дышала, опираясь на подушки, взбитые у нее под спиной.

- Обещай мне… сейчас, как на духу, - проговорила Евдокия Хрисанфовна.

- Что угодно, матушка! - сказала Феодора.

- Что угодно не попрошу, - усмехнулась ключница, - а попрошу одну службу… Отвези моих детей домой, на Русь. Ты это теперь можешь, сама знаешь.

Феодора в растерянности выпрямилась, у нее едва не вырвался вопрос; но Евдокия Хрисанфовна властно подняла руку.

- Нет, не Микитку, его нельзя, - проговорила она. – Старший мой – теперь русский гречин, как ты, госпожа… пошла вам впрок грецкая наука. Ну, добро.

Феодора опустила голову, ощущая такой стыд, точно очутилась сейчас перед давно забытой матерью. Хотя Евдокия Хрисанфовна и не думала упрекать ее.

- А Владимир и Глеб русские, - продолжила ключница, с задумчивой и печальной напевностью, которую Феодора так еще помнила у русских жен. - У младших моих сынов душа домой рвется, как у меня, хотя они дома не видели… Что душе потребно, то Богу потребно. Но мне уже не судьба, а Владимиру и Глебу нельзя тут кончать!

Феодора медленно кивнула.

- Так, может быть, Вард…

- Твой Вард в море пойдет, и моих возьмет? Добро, - улыбнулась Евдокия Хрисанфовна: как будто эта общая судьба детей сейчас расстелилась перед нею скатертью, морской гладью.

Феодора склонилась к руке ключницы и прижалась к ней лбом.

- Слово даю, Евдокия Хрисанфовна. Отвезу твоих детей домой.

- Ну вот и хорошо, - ласково сказала ключница, коснувшись склоненной темноволосой головы. – Утешила ты меня, матушка боярыня.

Она улыбнулась: даже румянец вернулся на щеки.

- А теперь покличь ко мне Микитку, поговорить с ним хочу.

Феодора встала – она боялась: не собиралась ли Евдокия Хрисанфовна сей же час кончиться? Ей всегда казалось, что такие вещие люди, - такие вещие женщины, - до минуточки чувствуют, когда им приходит срок…

Хозяйка быстро вышла и позвала Микитку, который, конечно, сидел в коридоре. При виде ее евнух вскочил.

- Иди к матери, быстро! – приказала Феодора.

Микитка метнулся в комнату матери. Вот напугала его, подумала московитка. Ну а как тут угадаешь – успеешь ли?..

До нее донесся негромкий разговор больной с сыном; она поспешила отойти, чтобы не услышать лишнего.

Микитка вышел от матери через полчаса. Он, против ожиданий, даже улыбался.

- Заснула, - шепотом сказал евнух госпоже. – Просила, чтобы я не пугался… не время ей еще отходить. Я и не боюсь.

Феодора кивнула.

- У тебя сейчас прямо свет на лицо сошел, - сказала она. – Когда такое видишь, всему веришь…