Микитка улыбнулся, и Феодора коснулась губами его чистого лба. Микитка поклонился и ушел.

Проводив евнуха взглядом, госпожа вспомнила, что Мардоний обещал приехать, навестить своего филэ. Да, этих двоих тоже вполне, вполне можно было так называть: пусть они и не разделяли постели. Хороша грецкая наука!

“Хотела бы я знать, что сейчас говорила Микитке мать… предчувствуя скорый конец”.

Московитка, не дожидаясь смерти Евдокии Хрисанфовны, поговорила с мужем. Леонард почти не удивился просьбе ключницы – как и ее настойчивости, ее уверенности в своем праве требовать для детей возвращения на родину.

- Мне кажется, недаром меня занесло в Болгарию: чтобы я хорошенько запомнил урок, которого не мог получить нигде больше, - сказал комес. – Вот страна, очень родственная вам, и жестоко страдавшая от ромеев, как теперь страдает от турок… они славные люди, - улыбнулся Леонард. – Я стал бы им другом, если бы не был на таком положении. Но у меня там были друзья… узнав, что у меня русская жена, болгары удивлялись и чувствовали ко мне особенное расположение.

- Так ты поможешь детям Евдокии Хрисанфовны вернуться на Русь? – спросила Феодора.

Леонард кивнул.

- Даю слово… если хочешь, прямо сейчас пойду и поклянусь Евдокии Хрисанфовне.

Феодора улыбнулась, потом качнула головой.

- Нет, милый, не нужно ее тревожить. Она знает, что мы исполним ее волю.

Евдокии Хрисанфовне скоро полегчало, и она провела на ногах еще два месяца. А потом вдруг слегла, быстро ослабела и умерла: в полном сознании, успев проститься со всей своей семьей и со своими господами.

Феодора очень плакала. А Леонард, стоя рядом с женой около свежей могилы, торжественно повторил над этой могилой клятву помочь русским детям в самом для них главном.

========== Глава 167 ==========

Предупреждение: слэш (преслэш).

Мардоний сидел в комнате у друга, и с удовольствием уплетал пироги с изюмом и корицей, запивая вином. Микитка с таким же удовольствием смотрел на это: македонец стал еще крепче и выше, раздался в плечах и загорел. Жадность в еде еще больше красила его, заставляя думать, каков этот молодой мужчина в бою.

“И с женой”, - подумал Микитка, покраснев.

Мардоний, отвлекшись от еды, посмотрел на него.

- А ты что же?

Македонец сделал приглашающий жест.

- Я не хочу, - Микитка покачал головой и засмеялся. – Я на тебя смотрю, и я - как будто ты… Мне за тебя сладко…

Мардоний встал.

- А мне только у тебя так сладко естся, - сказал он, улыбаясь. – Околдовал ты меня, брат Микитка!

Мардоний говорил по-русски: он научился по-русски уже сносно, хотя говорил все еще гораздо хуже Леонарда и Феофано. Подойдя к другу, Мардоний обнял его за плечи.

- Дома совсем не то, что с тобой, - сказал македонец: перейдя на греческий. Он погладил друга по плечу, потом поцеловал его в губы. Губы Мардония были сладкими.

Потом он удивленно и радостно засмеялся:

- А я думал, ты меня оттолкнешь!

Микитка не только не толкался – он ответил на поцелуй. Но потом сразу отвернулся.

Немного помолчав, московит сказал:

- Ты думал, я святой? Куда там!

Евнух вздохнул.

- Все эти святые, плоские, с икон, - чему они научат? Они сами неживые и других убивают… вот мать моя была, как святая, а какая горячая! Она за всех людей жила, и страдала, и радовалась тоже за всех! И душой, и телом!

Мардоний серьезно кивнул.

- Понимаю, - сказал он. – Ты за меня радуешься, потому что научился жить тем, чем я живу… это и есть любовь. Ты как будто у меня крадешь… а у меня только прибавляется!

Он опечалился.

- И я так же краду у тебя, когда о тебе думаю… только я бы тебе больше дал, чем взял.

Микитка понял.

- Я как мертвый… наполовину мертвый, и совсем меня не оживить, - усмехнулся он. – А будь я здоров, я бы не отказался… хоть раз с тобой.

Мардоний не поверил своим ушам.

Он долго смотрел на друга – а потом тихо спросил:

- Не отказался бы со мной? Правда?

- Не это, - поспешно воскликнул Микитка, вскинув ладони. – Без грязи!

Мардоний, наморщив высокий смуглый лоб, смотрел на него исподлобья очень серьезно, напоминая сразу и отца, и дядю.

- Так ведь этого… самой-то содомии между друзьями, между равными у нас и не было в обычае. Только пленников так брали, и наложников, - сказал он. – То, что сейчас в Турции и в Италии творится между мужчинами, - одна грязь!

Микитка кивнул.

- У нас на Руси мужеложства тоже теперь хватает, я сам слышал, хоть и не видел: у турок взяли да у вас, - вздохнул он. – Мне мать говорила, что у нас нельзя этим никого в соблазн вводить, потому что переврут все и в грязь спустят, как содомиты и делают. Мать сказала, что если уж чужое налаживать, то налаживать весь греческий обычай, с понятием, как у вас было, - но ведь у нас-то никак нельзя! Мы у вас взяли много и доброго, и худого… и довольно. Мы сами по себе должны стоять!

Мардоний нежно улыбнулся.

- Обычай с понятием – это у нас с тобой, - сказал он. – Потому что мы друг друга любим. Я никого здесь так не полюбил, как тебя люблю, - вздохнул младший Валентов сын. – Даже жену совсем по-другому, хотя и ее люблю… только все эти итальянцы мне уже поперек горла.

Он скривился, приставив ладонь к шее, под гладко выбритым подбородком.

- Достают? – спросил Микитка сочувственно.

Мардоний покачал головой.

- И не спрашивай. Рафаэла мне хоть и давно уже своя, а все равно чужая… как раскричится, про свою родню или про обиду какую-нибудь, или начнет по-латыни молиться, так хоть из дому беги. Они и говорят всегда как кричат, эти итальянки.

- Не бил ты ее? – спросил Микитка.

- Нет, - Мардоний удивился. – За что? Да ведь и не поможет.

- Я пошутил, - евнух грустно улыбнулся. – Битьем и правда только хуже сделаешь, а уж если без вины, так и вовсе погано будет в доме… И итальянку не переделаешь.

Мардоний сел на узкую жесткую постель друга, потом резко встал и прошелся по комнате.

- У вас хорошо, - сказал он с тоской. – Госпожа с комесом так хорошо живут, и мой дядя с женой… я никогда бы к тем итальянцам не возвращался. Или взял бы тебя и жену с сыном - и уехал от них насовсем!

- Извести-то тебя там больше не хотят? – спросил московит.

- А кто их знает, - ответил македонец. – Ненавидят, еще пуще прежнего, - у Моро меня все ненавидят, - он покачал черной красивой головой. – Бенедикто один меня любит, но все равно – своих больше!

- И молодец твой Бенедикто, - сказал Микитка: он поздно понял, что Мардоний говорит о своем итальянском друге и учителе, про которого дома у Флатанелосов вспоминал нечасто.

- А ты своих люби, - посоветовал евнух.

Он задумался.

- Помню, комес как-то говорил про своих критян… что они давно растворились среди народов, как соль в воде, - сказал евнух. – И нам в этой итальянской мутной водице тоже топиться нельзя, как есть все растворимся! Если будем вместе, может, лет через сто и храм православный тут построим!

- Размечтался, - засмеялся молодой македонец.

Потом Мардоний перестал улыбаться и, подойдя к другу, прижался лбом к его лбу. Сказал с глубокой тоской:

- Я бы сейчас уехал с тобой в Московию… или даже в Болгарию, хотя дядя ее презирает!

Микитка даже прослезился.

- Нельзя, милый, - сказал евнух. – Терпи.

Он прибавил:

- Ты хоть и католик теперь, а все равно - будь греческим католиком! Может, тогда хоть лет через двести мы здесь веру по-своему обернем! И у госпожи Феодоры скоро опять ребенок будет, и твоя Рафаэла опять в тягости, и Киру, твою двоюродную сестру, за грека просватали! Нас уже много, будет еще больше!

Мардоний посмотрел ему в глаза своими черными глазами и вдруг спросил:

- А когда комес поедет в Московию?

Микитка отвернулся. Загнул палец на левой руке, потом еще два.