Скульптор Олимп тоже принадлежал к таким людям. И еще не видя работы Беллини, Феодора чувствовала, что итальянец так же творит ее собственную душу, творит русскую женщину, познавая ее, как это делал грек.

“Вот признанное свойство мужской любви и властности, изменять мир и изменять женщин по своему желанию… когда же способность к творению признают за самими женщинами?” - думала московитка.

Но пока ей было не до своей философии.

Она с трепетом ждала праздника у Моро. До торжества Феодора успела трижды посетить Беллини, который, как видно, в самом деле был озабочен тем, чтобы как можно скорее закончить со своими клиентами и дать им возможность покинуть враждебный Рим. Феодора подозревала, что Фома многое рассказал художнику о ней; и Беллини не мог не понимать, что для таких людей, как Флатанелосы, Рим никогда не станет дружественным. Эти необычайно свободомыслящие даже для беглых греков бунтари смогут опираться только на немногих людей, готовых мыслить и рисковать головой вместе с ними. Но большая часть знати… останется благоразумна, как говорила Феофано.

Беллини больше не говорил с нею об опасности; не рассказал также и того, о чем беседовал с ее мужем. Только назвал стоимость работы: да и то, когда Феодора прямо спросила.

Впрочем, не гадая о содержании беседы мужчин, она сказала Леонарду о собственных подозрениях. Феодора боялась за Мардония, по которому итальянцам было легче всего ударить. Как легко стравить его с одним, а то из несколькими молодыми синьорами, да хоть братьями Рафаэлы, вынудив македонца к поединку чести! Кто тогда посмотрит, каким оружием он владеет!

- Они не посчитаются с тем, что у Рафаэлы будет ребенок, - говорила московитка. – И ненависть к нам может легко пересилить все благородные стремления, и даже расчет: если они надеялись на тебя! Если Моро нашли себе новых могущественных союзников, которые поддерживают Ватикан…

Леонард кивнул.

- Церковная власть может и вовсе не понадобиться… в том, что касается Дионисия и его людей, македонцев и других, - сказал он. – Мардоний храбрый юноша… он не столько храбр, сколько предан долгу. Если его вынудят к этому, он пойдет на смерть, даже если разглядит ловушку, - чтобы не обесчестить себя и семью. А Дионисий настоящий мужественный грек… и если будет убит его племянник, он потребует заплатить за его кровь полную цену! Можешь себе представить, что после этого начнется? И даже если Мардоний останется жив… тот, кто начнет между нами и Моро рознь, не может не преуспеть, если затронет кого-нибудь из наших благородных товарищей, потому что никто из наших храбрых мужей унижения не стерпит… Сам дьявол сейчас на стороне папистов!

Леонард замолчал, в волнении поправив свою аметистовую заколку.

- Итальянцы воспользуются своим огромным превосходством без зазрения совести, как хозяева своей земли… если даже у нас они вели себя как хозяева! Им нужен только повод! Это самая религиозная политика – настоящая политика римской церкви, которую она применяла с самого основания, и все шире и шире! Достаточно одного камня, чтобы пошли круги по воде.

- Я все это вижу… даже слишком хорошо, - ответила Феодора.

Она сжала руки перед грудью.

- Что же делать?

- Я поговорю с Мардонием, - сказал Леонард после небольшого раздумья. – Предупрежу, чтобы не поддавался… хотя это мало поможет, если его начнут оскорблять или даже скажут правду.

Феодора усмехнулась, представив себе, что за правду о нем самом могут бросить македонцу в лицо… да еще наверняка в присутствии жены, и в целом собрании благородных римлян! Мало было надежды, что за Мардонием и его друзьями не следили: как, конечно, наблюдали и за нею с Феофано. Но ни ее, ни Феофано нельзя вызвать на поединок: что гораздо важнее в итальянском высоком кругу, чем то, правда ее любовь с лакедемонянкой или нет.

“А если кто-нибудь заставит защищаться самого Леонарда? Если какой-нибудь из старших синьоров примется обхаживать меня?..”

Тогда у этого критского рыцаря не останется выбора, как и у Мардония… он погибнет невольником своей чести.

Насколько прекрасно было бы для Фомы подстроить такую случайность! Феодора даже изумлялась, почему первый ее муж все еще этого не сделал. Неужели Фома Нотарас действительно учился великодушию, а не мстительности? Какие силы могли совершить в нем такие перемены?

Те же самые, которые заставили такого могучего воина, как Дионисий, почитать вдову своего брата и слушаться лаконскую женщину, будто полководца; те же самые, которые заставили Фому Нотараса возвести свою наложницу на Августейон, а Леонарда Флатанелоса – поддерживать ее философские взгляды… Эти силы родились не в мужчинах, повелевающих Феодорой и Феофано, а вне господствующих над ними мужчин. Или собственный дух, которого сами греки не знали, повелел им склониться перед женщинами.

“Надеюсь, что эти силы помогут нам сохранить мир с итальянцами: мир и любовь, потому что в этом главная правда женщин… ради которой мужчины должны забыть собственную правду - или навеки переучиться, что едва ли может быть”.

Истинно христианские добродетели есть добродетели женские, что лучше всего понимает Леонард, сын критской богини-матери; и на какое-то время они могут восторжествовать даже здесь.

К началу праздника Беллини еще далеко не закончил с портретом Феодоры – а слава о нем уже разошлась; московитка слышала, что мастерскую Венециано посещают господа, привлеченные слухами о русской жене греческого комеса. Ее появление в Риме само по себе было необычайно: если не считать других слухов, которые ходили о московитке здесь! Феодора даже думала, что ей удастся отвлечь внимание римского общества на себя, пока они у Моро: хотя в таком внимании было мало хорошего.

Феодора оделась для праздника совсем не так, как ее изображали… она не знала, хочет ли отвлечь итальянцев от Мардония, от портрета или от самой себя. Но портрет этот Леонарда наверняка заставят явить свету, как и свою жену.

Феодора оделась в платье из розового шелка и зеленой парчи с рисунком, темные волосы уложила тонкими косами, свитыми кольцами на висках и на затылке. Шею украсила нитка розового жемчуга. Она не выбрала никакого высокого и тяжелого головного убора, которыми щеголяли римские матроны, только прикрыла голову тонким покрывалом розового же шелка. Феодора Флатанелос была очень красива и привлекала много взглядов; и вызвала много ревности, как и вожделения.

Разве можно этого избежать? Нет, конечно, - Леонард, сопровождая жену, чувствовал себя драконом, охраняющим сокровище.

Иноземная гостья даже отвлекла внимание общества от герцога, и заставила самого Сфорца смотреть на себя, а не на свою юную невесту! Празднества в честь герцога длились несколько дней, а московитку он заметил в первый же день.

Впрочем, этот надменный человек, который, как говаривали, мог сгибать руками стальные бруски, казался более расчетливым и по-военному жестоким, чем похотливым. Феодора не знала, как достанется его молодой жене после свадьбы; но едва ли он сильно увлечется Полиссеной Моро и будет сильно увлекаться другими женщинами.

Даже сейчас герцог, в день помолвки, гораздо больше внимания уделял мужчинам, чем невесте: будучи наслышан о Леонарде Флатанелосе, Сфорца подозвал его и долго расспрашивал комеса о его подвигах. Обмахиваясь веером из павлиньих перьев, стоя в стороне от душной толпы женщин, Феодора в волнении наблюдала разговор издали; и ей представлялось, что герцог искренне увлечен героем, как человек, которому близки такие порывы духа. Сфорца казался негалантным, но надежным, и чем-то напомнил Феодоре Дионисия и императора Константина: такой же рыцарственный патриарх…

Потом Феодора увидела, что муж зовет ее. Она быстро подошла, подхватив юбки, и Леонард взял ее под руку; встретившись взглядом с герцогом, московитка склонила голову, потому что в таком положении не могла присесть. Сфорца коротко кивнул головой в высокой круглой шапке, приплюснутой сверху.