Беллини, как и давным-давно в Константинополе, был одет с головы до ног в черное; и сама комната была задрапирована темной тканью и освещена толстыми свечами, что придавало ей таинственный и жутковатый вид. Хотя Феодора и знала со слов мужа, что многие заказчики предпочитают писаться на темном фоне, лучше оттеняющем лицо и великолепие платья. Но это помещение напоминало обиталище чернокнижника… она вдохнула странный запах мастерской, и в голову невольно пришли мысли о “черных мессах”, страшном дьяволопоклонстве, порожденном страшным католичеством.

Феодора перекрестилась по-гречески; вздрогнув, осознала, что молчит уже слишком долго.

Московитка взглянула на старого итальянца – и увидела, что он наблюдает за каждым ее жестом, с жадностью портретиста, равнодушного к настоящей жизни своей модели. Но когда их глаза встретились, Беллини улыбнулся, отчего все его морщины стали резче.

- Спрашивайте, - без обиняков сказал он. – Вам, конечно, не терпится!

- Это все Фома? Зачем? – быстро произнесла Феодора. Она бросила невольный взгляд на дверь, точно боясь, что их слова могут донестись до мужа.

- Не беспокойтесь, ничего не слышно, - Альвизе Беллини улыбнулся шире, отчего его желтое желчное лицо стало совсем неприятным. – Да, вы правы, синьора… я здесь по просьбе вашего прежнего хозяина.

Феодора сжала подлокотники.

- Фома Нотарас был моим мужем!

Неожиданная ярость всколыхнулась в ней как пламя, когда она услышала из уст итальянца напоминание о своем рабском положении.

- Но не тогда, - заметил Беллини: он остался спокоен. – Впрочем, я не собирался ворошить прошлое.

Он слегка поклонился сидящей гостье.

- Я здесь затем, чтобы поговорить с вами о будущем, которым… ваш первый муж очень озабочен.

Феодора сжала на коленях руки.

- Вы видите какую-то опасность?..

- Пока еще нет: но очень скоро опасность может обнаружиться, - ответил живописец. – Видите ли, синьора, враги всегда сообразуют свои планы с вашими… и удар совсем не обязательно готовят именно вам.

Феодора вскинула голову.

- А кому?..

Она вдруг вспомнила Мардония с мечом на поясе: оружием, которое было столь же нелепо и неуместно среди молодых римлян, сколь и грозно.

Итальянец коснулся ее локтя своими сухими пальцами.

- Не будем забегать вперед… но вы можете считать меня вашим другом.

Феодора поняла, как много это значит: слова о дружбе из уст итальянского живописца, жреца искусства, которого ласкают все знатные господа. Беллини, несомненно, поднялся еще выше с тех пор, как они расстались в Константинополе. Стать мастером в Риме, ни много, ни мало!

Вдруг московитка вспомнила, что Феофано, тогда еще Метаксия, увела русскую рабыню из дома Беллини, заподозрив попытку выкрасть их обеих: может быть, лакедемонянка опасалась живописца совсем не напрасно… Феодора закусила губу и несколько мгновений не решалась говорить дальше.

А потом спросила:

- Почему вы это делаете, мастер? Ведь вы ничего не получите, помогая нам?

Черные глаза Беллини блеснули, точно она его оскорбила. Голос же, когда итальянец вновь заговорил, был невыразительным, будто Беллини не желал выдать охвативших его чувств.

- Я уже получил… очень много. Я достаточно богат и свободен, чтобы думать не о презренных материях, а о том, что выше стяжательства! Вы думаете, я могу забыть милость и мужество последних Палеологов, давших мне возможность любоваться своими сокровищами, писать своих героев… и укрывавших меня в своем дворце от своих же обезумевших подданных? Вы думаете, я могу забыть гибель Города, который был равен Риму, и никогда уже не возродится?

- А вы видели гибель Царьграда? – спросила Феодора.

- Да, - к изумлению московитки, ответил Беллини. – Я пережил осаду Константинополя в его стенах.

Она думала, что Альвизе Беллини бежал задолго до начала осады; и была изумлена его храбростью. А может, это было просто… безрассудство художника, неспособного, несмотря на самоотречение, правильно оценить внешнюю опасность.

- Я мог бы изобразить падение Города… нет, не мог бы, - прошептал итальянец, покачав головой в черном берете. – Даже я не мог бы.

Феодора не знала, пишут ли портретисты… батальные сцены. Но признала про себя, что изобразить крушение Константинополя во всей его трагичности не удалось бы никакому отдельному мастеру – ни кисти, ни слова. Это крушение совершилось в тысячах тысяч душ – и в каждой по-своему…

Они некоторое время молчали, словно в общей скорби.

Потом Феодора глухо спросила:

- Так вы приступите к работе сегодня?

- Да, если вы готовы, - Беллини кивнул.

Феодора бросила взгляд на дверь. Они с Леонардом пришли в мастерскую вдвоем – чтобы не смутить и не рассердить подозрениями мастера; хотя их свита ждала на улице.

- Только, прошу вас, предупредите моего мужа… он уже беспокоится, - сказала московитка.

Беллини опять кивнул; он поднялся с табурета и, отойдя в угол, сказал несколько слов подмастерью или слуге.

Вернувшись к Феодоре, мастер обратился к ней с улыбкой:

- Теперь прошу вас сесть прямее… голову немного повернуть, руки расположить вот так…

Феодора отрешенно следовала указаниям итальянца; она думала про себя, что они даже не обсудили, в каком наряде, в какой обстановке и при каком освещении писать ее. А уж о размере платы и речи не зашло. Не зря итальянские мастера слывут тиранами дворянства!

Выйдя от Беллини, Феодора едва держалась на ногах от усталости: хотя никогда не пренебрегала телесными упражнениями, как и духовными. Леонарда она заметила не сразу – критянин сидел в углу на стуле; но когда поднялся с места, со своей статью и в своем алом королевском платье, сразу затмил для нее все.

Леонард быстро подошел к жене и взял ее за руки.

- Вы так долго работали?

Феодора посмотрела ему в глаза – и кивнула.

- Понятно.

Леонард опять гневался: он ничего не мог с собой поделать. Да и кто бы на его месте повел себя благороднее – благороднее этого самого возвышенного из людей?

Леонард оставил жену и вошел в мастерскую к художнику, не постучав: хотя ему, проходя через дверь, пришлось нагнуться еще ниже, чем московитке. Феодора молча села на место мужа.

Его не было очень долго… или время для Феодоры тянулось так же медленно, как для Леонарда, когда он ждал ее, сидя за дверью?

Комес вышел к ней так же не говоря ни слова, с потупленным взглядом. Выпрямившись, он поднял глаза на жену и замер… рука теребила тяжелую серебряную цепь на широкой груди, обтянутой алым бархатом. Феодора встала, не смея ничего спрашивать… она уповала, что Беллини так же умен, как и ее муж.

- Идем, - Леонард приблизился и обнял жену за плечи. Он был утомлен; и ощутил, как она утомлена. Феодора кивнула, подчиняясь.

Ей не пришлось одеваться: у Беллини было холодно, и она закуталась в плащ, как только мастер кончил работать с ней.

Обнявшись, они пошли прочь; что бы Леонард ни думал про себя, вскоре беспокойство за подругу вытеснило остальные чувства. Когда Флатанелосы вышли к своим людям, они уже совершенно помирились.

========== Глава 154 ==========

Феодору Флатанелос писали в том же апельсиновом платье, в каком начали, - хотя в первый день художник только наметил ее силуэт и работал над тонами лица. Легкое покрывало того же оранжевого оттенка было наброшено на голову и плечи, но прозрачная ткань позволяла видеть волосы почти полностью – гладко расчесанные на пробор, открывавшие лицо и шею. Московская пленница с юности была незаурядно красивой женщиной, и оставалась такою, чему была обязана многим своим бедам.

Но и изъяны имела, и художник видел их так же зорко, как все ее мужья. Беллини мог бы превратить свою модель в идеал, чего добивались многие знатные дамы; однако он оставил ее как есть. И седину, и желтоватую бледность, порожденную усталостью, и тени у глаз, и складку между бровей… и горькое упрямство в темных очах, какого не бывает у безупречных жен, потому что для жены безупречность означает полное послушание. Скульптурность и бесстрастность, – обездушивание, которому подвергались женщины на картинах более старых мастеров, - не затронули модель венецианца. Он был… одним из новых людей, которых Феодора чувствовала ясно, сближаясь с ними, но которым не могла бы еще дать названия.