“Morituri te salutant*?
Я думаю о Фоме непрестанно – а теперь, в доме Гавросов, еще больше. Я несколько раз перечитала письмо, которое Леонард оставил мне: у меня с самого начала не было сомнений, что Фома рассчитывал на разоблачение почти сразу. Он хотел, чтобы мы знали о его незримом присутствии здесь.
Ангелы-хранители принимают самые неожиданные обличья, так сказал мой муж. И теперь мне представляется, что наш патрикий не ловушку нам расставлял – а хотел уберечь свою семью от какой-то опасности, нам неведомой: Фома по-прежнему очень любит меня и свою сестру, и, ненавидя Леонарда, нам с нею поступает во благо. Он не зря выманил нас из Венеции!
Но зачем он сделал это, нам сейчас не узнать.
Кто в самом деле пугает меня сейчас – это Констанция, хозяйская жена. В первый миг она напомнила мне жену Дионисия, Кассандру Катаволинос, - но я поняла, что они совсем разные. Госпожа Кассандра была лжива как гречанка, и из необходимости; но она много чувствовала, много страдала, как и моя возлюбленная Феофано! А Констанция может оказаться бездушной убийцей, как истинная римлянка – и католичка. И тех, и других учили… и учат холодности сердца, но при этом страстной преданности долгу…”
Феодора не услышала, как вошел Леонард; опомнилась, только когда муж обнял ее сзади, целуя и щекоча своими душистыми кудрями.
- Ты очень занята? – прошептал комес.
Феодора порывисто обернулась и обхватила его за шею; критянин обнял ее, взяв из кресла на руки. Пока Феодора писала, ей казалось, что она, думая о Фоме, уже не сможет ощутить любовный восторг с этим человеком; но объятия Леонарда опять вызвали в ней мощное желание. Как с Валентом… совсем как с Валентом.
Леонард уложил ее на широкую супружескую кровать и принялся ласкать; но его терпения хватило ненадолго. Однако ему это и не требовалось: Феодора уже давно прочувствовала и приняла его всем телом, как мужа, и тело откликалось даже помимо сознания.
Они пережили бурный короткий экстаз вместе; а потом, немного отдохнув на постели, сели ужинать.
Феодора, откусив пирог и запив его вином, вдруг засмеялась. Леонард улыбнулся:
- Что ты?
- Знаешь ли, - серьезно сказала она, - я совершенно счастлива сейчас.
* Караковый – темно-гнедой с подпалинами.
* “Идущие на смерть приветствуют тебя” (лат.): знаменитая формула обращения к императору, которое произносили на арене гладиаторы перед началом сражения.
========== Глава 134 ==========
Обед, который Мелетий готовил гостям и самому себе, состоялся на другой день. Конечно, до него не допустили детей, - Варду и Анастасии послали достаточно лакомств в их комнату, чтобы брат с сестрой не жалели о том, что их не выпускают; но они не вышли бы и сами.
Умные дети Фомы Нотараса боялись – боялись уже не как дети, а как взрослые: чужих людей, от которых исходила опасность для всех.
Из взрослых же, помимо Леонарда, Феодоры и Феофано, были приглашены София с мужем и ее брат – и только: Констанция, как оказалось, сразу же почувствовала, кто принадлежит к их кругу. И она сразу же почувствовала, что Феодора к нему не принадлежит, как и муж Софии, - но даже Артемидору это было… более простительно, потому что Артемидор был грек! А Феодора скифская дикарка – пусть Констанция никогда раньше не встречалась с русами, распознать дочь племени, извечно враждебного ромеям, она смогла безошибочно.
Остальные московиты, пользуясь скрытым пока нерасположением хозяйки, смешались с людьми комеса, которых кормили и устраивали отдельно от господ. Микитка с великой радостью исчез с глаз Констанции: он горячо молился, чтобы она не поняла о нем самого главного.
Феодора уже знала от Леонарда, что в доме Гавросов трапезничали по старинному обычаю, вывезенному из Византии, как и другие пережитки языческого прошлого: на лежанках, к которым придвигались столики. Это, как говорил Мелетий, как нельзя лучше способствовало дружеству и непринужденности. Хотя благопристойность во время таких обедов, как и следовало в доме католика, соблюдалась строго.
- На самом деле, как ни забавно, христианская мораль была порождена Римом до рождения Христа, - сказал Леонард Феодоре: перед тем, как им выйти к хозяевам. – Почти все обычаи, освященные новой религией, уже существовали… интересно, много ли людей сейчас знает это или задумывается об этом?
Феодора посмотрела в карие глаза критянина, на дне которых всегда таилась печаль, даже когда он радовался от всей души. Она накрыла его сильную руку своей ладонью.
- Думаю, что мало кто задумывается, мой дорогой… и это скорее хорошо, чем плохо. В глазах народа святость обычаев должна быть неколебима. Только мы, те, кто вводит обычаи, можем спорить о них.
- А ты научилась оболваниванию толпы, - Леонард вдруг усмехнулся с какой-то гадливостью. – У Феофано? Или у Фомы Нотараса?
- Ты тоже оболваниваешь толпу, когда приходит нужда, - грустно ответила Феодора. – Но народ – не толпа, и его нужно просвещать… но очень осторожно. Аристократия летуча, скоро учится новому и забывает его ради другого нового; а народ – как земля, которая меняется медленно, но надолго сохраняет то, что присвоила себе: и порождает потом много, много плодов произведенных над нею изменений.
Она улыбнулась.
- Можно сказать, что аристократия – это мужчина-гений, вдохновитель, а народ - женщина-хранительница!
Леонард медленно кивнул.
- Пожалуй, - сказал он, оглядывая московитку с восхищенным недоверием – как всегда, когда слышал ее новые философские идеи. Ее философия мужского и женского была по-настоящему греческой - и при этом совершенно самобытной.
Вдруг став очень серьезным, Леонард стиснул обе руки жены.
- Только не делись тем, что говоришь мне, ни с кем за стенами этой комнаты.
Феодора кивнула. Она погладила Леонарда по щеке – а он перехватил и пылко поцеловал ее ладонь.
Московитка первой вышла из комнаты, критянин – за ней; немного погодя он опять поймал ее руку, не решаясь отпускать свою возлюбленную даже в доме своего друга. Хотя до сих пор верил Мелетию.
Скорее всего, Леонард был в этом прав…
Они вышли в просторную столовую, убранную пурпурными с серебром драпировками: цвет крови, цвет славы, без крови немыслимой. Колонны, подпиравшие потолок, были увиты зеленью. Занавески были слегка раздвинуты, и солнце лилось в окна, но не слишком щедро; и большая люстра во много свеч, свисавшая с потолка посреди комнаты, сейчас не горела. При таком освещении оставалось достаточно тени для тех, кто желал уйти в тень. Кушетки, застеленные тонкими голубыми шерстяными покрывалами, были расставлены свободно, больше вдоль стен; имелось и несколько жестких стульев и кресел: для тех, кто желал соблюсти строгость во всем.
- Но ведь вы далеки от пустого формализма и всего показного, не так ли, госпожа? – улыбаясь, спросил Мелетий Феодору: пристально глядя на нее. – Сказано: Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно*.
- Совершенно согласна, - ответила московитка; она немного покраснела, но потом свободно опустилась на кушетку напротив ложа мужа, прямо и свободно посмотрев на хозяина. Мелетий слегка улыбнулся и склонил голову; потом резко хлопнул в ладоши, приказывая разносить кушанья и вина. Посмотрел на Феофано, возлежавшую в тени у стены с видом утомленной Клеопатры: гречанка, опустив подведенные черным глаза, накручивала на палец прядь черных с серебром волос. На ней было темное платье, отличавшееся от будничного только серебряной узорной окантовкой рукавов и ворота; и тяжелые серьги покачивались в ушах. София, как и ее брат, предпочла устроиться в кресле – они сразу отделились этим от других, но и без того не могли бы скрыть своих отличий. Артемидор занял простой стул.
Впрочем, в кресле сидела и хозяйка – Констанция: ее невозможно было представить возлежащей на манер греческого философа или патриция, потакающего всем своим прихотям. И Констанция распоряжалась слугами со своего места – почти незаметными поворотами головы, движениями бровей, жестами. Хозяин же предпочитал гулять между ложами сам – и каждого гостя по очереди оделял более глубоким и длительным вниманием, чем его супруга.
