Кассандра покачала головой; потом вдруг схватила мужа своими маленькими руками за плечи и развернула к себе, впиваясь в его лицо сверкающими голубыми глазами.

- Ты не понимаешь! Его может ожидать совсем недостойная участь!

Дионисий сжал губы и окаменел на несколько мгновений, прекрасно поняв Кассандру; а потом ответил:

- Дарий умрет раньше, чем это случится. Как бы то ни было, удерживать его я не вправе! Он истинно благороден, как сулило его имя с рождения!*

Дария с любовью, гордостью и страхом провожали две его двоюродные сестры, Кира и Ксения; Кассандра вышла проводить племянника с приемным сыном, Львом, на руках. Мальчик озирал окружающее, словно все присваивая себе или примечая как свою собственность; но на руках у приемной матери сидел с удовольствием.

Дарий взял малыша у тетки и поцеловал его.

- Бог видит тебя, - прошептал юноша. Хотел еще что-то добавить, перекрестить Льва – но не добавил и не перекрестил. Опустил мальчика и подошел под благословение Кассандры.

Кассандра погладила племянника по черным длинным волосам, а он поцеловал ей руку и поклонился.

Потом Дарий пошел к дяде, занятому в своих комнатах, и долго говорил с ним без чужих ушей и глаз. И наконец покинул дом и сел на коня: с луком за узкими плечами, с мечом на поясе, обхватывавшем тонкую гибкую талию. Небольшая свита уже ожидала Дария, сидя в седлах.

Дионисий и Кассандра стояли на пороге, в мягком домашнем свете, обрисовывавшем их крепкие фигуры: Кассандра совсем не потерялась рядом с мужем, несмотря на свой небольшой рост. Она помахала Дарию рукой; и Дионисий тоже поднял руку в прощании.

Дарий помахал родственникам рукой, слезы блеснули в больших черных девических глазах – потом юноша поворотил коня и поскакал прочь; его воины последовали за ним.

И только облако пыли осело на дороге.

Дионисий обернулся к полной тревоги жене.

- Он не пропадет, - сказал старший из Аммониев. – Бог видит его.

Дарий пропал.

Он исчез, как Мардоний, - даже еще хуже: о Мардонии было хотя бы известно, что его привезли в Константинополь, где он и бежал от власти отца; а о Дарии не знали даже, добрался ли он до Города.

Искать Дария, как он – Мардония, никто не поехал: у повстанцев некому больше было погибать. Их осталось ничтожно мало – и еще меньше тех, кто мог держать оружие.

* Минойская (критская) религия действительно была в некоторой степени матриархальна.

* Дарий (от др.-перс. “Дараявауш”) – “держащий добро”.

========== Глава 104 ==========

Мардоний приспособился жить изгоем – изгнанником: и по мере того, как шли месяцы, даже почти перестал бояться, что его найдут. Это может произойти, только если он в совсем неудачное время попадется на глаза совсем неудачному турку или греку – большей части турецких сановников и чиновников сын Валента был неизвестен и безразличен; греки тоже почти не знали его. К счастью для него самого, в плену у Ибрахима-паши Мардония усердно оберегали от столкновений с сородичами.

А если кто из ромеев на улицах и узнавал юного беглеца, они не подавали виду: даже те, кто знал о награде за его поимку. У султана набралось много христианских вассалов, но нижайших предателей, готовых выдавать Мехмеду последних борцов за свободу, среди побежденных греков оказалось все же немного. Может быть, кто-то, прослышавший о побеге Мардония, даже завидовал ему и клял себя, что нашел в себе такой же воли, как этот мальчик…

И порою Мардоний, вместе со своим скифским другом, отваживался покидать итальянские кварталы: чтобы поближе послушать городские новости и разузнать что-нибудь о своих сестрах и отце. Конечно, Мардоний не мог быть спокоен, пока его семья оставалась под властью паши. Как и не мог никуда уехать или бежать!

Для благородных людей честь – самая прочная из цепей.

Мардоний прожил на попечении русов почти два года – и за все это время ему ни разу не удалось увидеть лица своей сестры Агаты, жены Ибрахима-паши; и даже Софии, которую так никто и не прибрал к рукам. Как будто его сестры исчезли для всего мира, для всех, кроме своего господина, - как тысячи и тысячи мусульманских жен!

Иногда сын Валента плакал горючими, злыми слезами, уткнувшись в плечо Микитке, - а русский евнух успокаивал его как мог. Но мог он немного. Чем дальше, тем больше Микитка отстоял от мира мужчин, властвовавших женщинами; а Мардоний как раз вступал в такой возраст, когда ему предстояло найти свое место в мужском мире! И этот четырнадцатилетний теперь юноша, видя положение своих сестер, все больше накалялся против магометан - и снова и снова клялся себе, что не уподобится им.

- Лучше уж я останусь вовсе без жены, как ты, - чем стану хозяином в гареме! - однажды в запальчивости сказал Мардоний.

У Микитки со щек сбежала краска – а Мардоний, давно узнавший главную постыдную тайну своего старшего друга, в ужасе ударил себя в грудь и стал вымаливать прощение за неосторожные слова. Микитка только рукой на него махнул и ушел – и не показывался Мардонию на глаза до самого вечера; и уже ночью юный македонец пробрался к нему на солому в амбар, где Микитка устроился спать. Разбудив его, Мардоний опять попросил прощения.

- Перестань, - хмуро ответил евнух. Он ладонью выбил из русых волос солому и попросил:

- Дай поспать.

Мардоний обхватил друга за пояс одной своей тонкой рукой и уткнулся в солому рядом с ним; и только тогда Микитка понял, как сам жесток с этим сиротой. Он погладил Валентова сына по черной голове и сказал, что не сердится, - это была правда: Микитка почти не рассердился, даже когда Мардоний невольно обидел его. Бывший паракимомен императора давно укрепил свое сердце против таких слов; но иногда их было все же очень трудно стерпеть.

Потом они оба еще долго не могли заснуть, взволнованные до слез своим объяснением, - а Мардоний, глядя на старшего друга в темноте, вдруг признался:

- Я тебя люблю… я никого еще так не любил, как тебя…

Микитка улыбнулся, потом нахмурился, скрывая, что смущен и растроган.

- А как же твой брат? Отец?

- Отца у меня больше нет, - ответил Мардоний: с простотой отчаяния. – Я хочу, чтобы он остался жив, и каждый день молюсь об этом… но не смогу даже заговорить с Валентом, если мы еще встретимся!

Юноша вздохнул и перевернулся на спину, зашуршав соломой.

- А Дарий… я был еще мал и глуп, когда мы расстались с ним! Если бы мой старший брат сейчас был у меня, я, наверное, любил бы его как тебя! Он такой смелый… и благородный; и умный!

“И притом не скопец, - подумал Микитка. – Может, старший Аммоний уже и женат. Пора жизнь жить!”

- Мне странно, что твой дядя-герой до сих пор тебя не искал, - хмуро сказал евнух, взглянув на Мардония. – Не верю я, что он ничего не может! Уж, наверное, побольше нас – он ведь знатный господин, и для вас он свой!

- Ты забыл, что дядя до сих пор не знает о моем побеге, - пылко возразил Мардоний. – А даже если вдруг и узнал…

Он вдруг словно споткнулся, приугас.

- Если дядя узнал, что я бежал от отца, молю Бога, чтобы он не приехал сюда и никого за себя не прислал! Его люди наверняка попадутся! Обо мне, может, скоро и вправду забудут; а если Дионисий что-нибудь сделает, он опять взбаламутит эти воды, и тогда горе всем!

- Молись, - ответил Микитка, тяжко вздохнув.

Все, что он мог сказать, - все, что он мог сделать! Но так ли это мало? Не вострее ли божье слово турецкой сабли?

Может, слово бы и перерубило вражью саблю, - если бы в эти часы и дни об исполнении своих желаний молились только Микитка и Мардоний.

“Молитвы – они как птицы, которые летят на божье небо, - подумал евнух, глядя на своего смуглого друга, который уже заснул. – И как много их летит: супротив друг дружки… Они сшибаются грудью и падают; и которая до Господа дойдет, кто может знать?”