А еще Микитка подумал, что свободно путешествовать могут только богатые и знатные, благородные люди, что бы это ни значило, - и они-то и видят мир, и владеют им, и мир видит их.
“А мы этим боярам – как трава, как корм подножный, - размышлял юноша. – Был человек, мучился… а не станет, и памяти по нем не останется”.
Наверное, это справедливо.
Только как разберешь, кто перед Богом выше? “Бог один может разобрать”, - подумал Микитка: как всегда в минуты мучительных душевных сомнений, прибегнув к этому безбрежному океану, в котором омывалось столько разных народов.
Микитка поцеловал своего названого брата в разгоревшуюся щеку, как когда-то давно делал его предатель-отец; и, поворочавшись на колком ложе еще немного, наконец уснул рядом с Мардонием.
Дни потянулись своим чередом – Джузеппе ди Альберто, их итальянский хозяин, не собирался никуда уплывать, хотя вел оживленные дела, сидя на месте. Валент Аммоний, изредка наезжавший в Город в эти месяцы, опять пропал в своих горах.
Оба младших брата Микитки были уже большие и разумные; а к тому времени, как Владимир, меньшой сын Ярослава Игоревича, начал бегать, и Евдокия Хрисанфовна отцвела. Она оставалась все еще красивой и сильной женщиной, но утратила способность рожать: часто для жены это самая счастливая пора.
Однажды, в такой день, похожий на все другие, Микитка бродил у Айя-Софии, откуда греческих нищих не гнали, а даже подавали им. Микитка был одет чисто, но бедно, сделался худ и суров, - но совсем не ожидал того, что случилось: богатый турок, покидавший мечеть в сопровождении янычар с палками, вдруг бросил ему деньги. Конечно, не одному Микитке, - а группе босых и голодных нищих, которые, наверное, уже и сами забыли, к какому племени себя причисляли. Они тут же бросились подбирать монеты, забыв все различия.
Микитка попятился, не желая даже ногами попрать этой милостыни; и вдруг остановился, присмотревшись.
Красная громада собора опять выпустила наружу группу маленьких людей – и среди них, несомненно…
“Женщина!” - подумал Микитка с замиранием сердца. В мусульманском мире увидеть женщину на улице – уже большое событие! И, конечно, знатную женщину: другую просто не допустили бы в Айя-Софию.
Микитка, стоя в почтительном отдалении, смотрел, вытянув шею, как эту госпожу, в расшитом, как ковер, красном платье, шелковых красных покрывалах и бархатной шапочке, - и, разумеется, с закрытым лицом, - подсаживают в носилки две служанки в черных платьях и покрывалах, тоже замотанные по самые глаза. Носильщики подняли на плечи паланкин, по сторонам построилась стража… да это очень важная госпожа! “Не из дома ли самого паши?” - подумал Микитка.
Больше он ни о чем не думал – а, ведомый каким-то вдохновением, увязался за этими турецкими носилками: разумеется, на таком же почтительном расстоянии.
Он сам не знал, чего ждет, - конечно, ему нельзя надеяться даже заговорить с этой женщиной! Но русский евнух, точно привязанный, шел за носилками, примечая путь: уже почти уверившись, что женщина принадлежит к дому Ибрахима-паши.
Он был в начале пустой улицы, а женщина со свитой и стражей – в середине, как опять случилось неожиданное. Откуда-то из-за угла или из-за ограды одного из глинобитных домов, неведомо кем населенных, наперерез носилкам вдруг устремилась группа мужчин. Они были одеты и вооружены кое-как, но тут же вступили в драку со стражниками этой госпожи с отчаянностью висельников! Да их и было больше, чем турок: всего четверо охранников!
Микитка ахнул и присел, не смея приблизиться; турецкие служанки завизжали, бросаясь на землю ничком и кутаясь в свои покрывала. Носильщики, некоторое время стоявшие в растерянности, наконец опустили носилки, чуть не ударив: наверняка женщина внутри сильно ушиблась! Ах, да она же на подушках!
И тут вдруг вся ватага нападавших бросилась наутек; кто-то из них, кажется, был ранен, и товарищи подхватили его. Как многие мирные люди, непривычные к драке, они оказались храбры до первой крови. Силы уравнялись; а потом турки бросились по пятам за греками, размахивая саблями и выкрикивая угрозы. А за стражниками, расхрабрившись, побежали и носильщики – конечно, они были только рабы, а не воины; но в таком деле мужчины часто забывают, кто из них кто…
Уже не раздумывая, Микитка бегом приблизился к носилкам. Две турецкие служанки все еще лежали на земле, прикрывая головы руками; и Микитка быстро склонился к паланкину.
Его бросило в жар; Микитка подумал, что ведет себя как последний дурак. А ну как эта госпожа сейчас покричит свою стражу?.. Хотя стража далеко убежала…
Занавеска паланкина откинулась, и на Микитку пахнуло удушливыми благовониями; из теней на него взглянули черные блестящие глаза. А потом вдруг женщина открыла лицо, и Микитка с великим изумлением – но и подспудной готовностью к этому - увидел, что перед ним не турчанка.
Он перевидал слишком много лиц греко-римской лепки, чтобы ошибиться! Прямой нос с тяжеловатым переносьем; полные губы – правда, смуглый лоб был высокий, и черные брови над черными глазами словно кистью наведены… “Это сестра Мардония – Агата!” – ослепительно осенило Микитку.
- Я еще у храма поняла, что ты меня преследуешь, - вдруг заговорила госпожа по-гречески, низким хрипловатым голосом: она смотрела на Микитку пристально, но без страха. – И ты… ты тавроскиф, который спрятал у себя моего брата Мардония?
Микитка кивнул. Женщина улыбнулась накрашенным рыжей хной ртом.
- Я знала, что он жив! Благодарю тебя!
- Ты – Агата? – воскликнул Микитка, облизнув пересохшие губы.
У них не было времени, совсем нисколько.
- Нет, я София, - с мрачной усмешкой ответила дочь Валента. – Агата опять носит ребенка и не покидает стен дома; особенно после того, как… как пыталась повеситься.
Микитка в ужасе вспрянул и перекрестился; а в черных глазах Софии при виде этого жеста мелькнул огонек одобрения и надежды.
- Да, добрый варвар, именно так! Ты, должно быть, еще не знаешь, что Дарий тоже в городе – что он схвачен и сидит в тюрьме? Агата на самом деле не хотела убивать себя - она хотела отвлечь внимание градоначальника на себя, но только разгневала его; а мне… мне пришлось пообещать, что я перейду в ислам, только бы меня выпустили в город, хоть ненадолго…
Микитка быстро взглянул в конец улицы; там все еще никого не было. Его потрясли слова Софии, но умел соображать даже в потрясении; иначе не дожил бы до этого дня.
Микитка ткнул пальцем в одну из служанок.
- А ты не боишься, что они тебя выдадут?
- Они рабыни. Разве ты сам не видишь? – презрительно ответила София. – К тому же, они совсем не понимают по-гречески!
И тут в конце улицы показались турки, возвращавшиеся к своим подопечным; они были, несомненно, очень злы. Упустили врагов – или разделались с ними?..
- Беги!.. – шепотом воскликнула София, с силой оттолкнув юношу от себя. Микитка пустился бегом; он отбежал на обочину и спрятался за большой чинарой. Там он припал к траве, тяжело дыша; мало на что надеясь… но готовясь вырываться или драться из последних сил…
Но он не слышал ничьего топота рядом; и когда отважился выглянуть из-за дерева, увидел, что за ним никто не гонится. На него даже не обратили внимания. Стражники, ругаясь, опять строились по сторонам паланкина; потом носильщики подняли женщину на плечи и быстро понесли дальше.
А может, они тоже боятся докладывать своему большому господину о случившемся? Мало им покушения! А может, - тут Микитка похолодел, - они уже знают, что перед ними не мужчина, а евнух, бывший постельничий императора?..
Микитка неведомо отчего ощутил надежду. Не вечно им побеждать!
Русский евнух вышел из своего укрытия и, расправив плечи, пошел, а потом побежал домой; он улыбался от восторга, в который может привести только собственная храбрость и удача, дарованная за эту храбрость. На улицах пока было малолюдно – молитвенное время еще не закончилось; и турки были куда более закрытыми людьми, чем греки. В этом и сила их, и слабость!
