Микитка сразу согласился пойти посмотреть. Ему и самому давно хотелось выйти в город – но мать запрещала попусту рисковать; он и сам понимал ее правоту. Но теперь такая нужда появилась.

Он пришел к матери, прежде чем покинуть дворец, - уже это было опасно: хотя пока бывшего постельничего Константина выпускали и впускали свободно. Однако Микитка мало походил теперь на евнуха, каких привыкли видеть греки, - он подпоясал веревкой свое распашное длинное одеяние, и, сковав такой одеждой себе ноги, ходил со степенностью священнослужителя. Волосы, прежде короткие, Микитка отпустил и зачесывал со лба и висков, приглаживая лампадным маслом.

Мать с любовью и болью посмотрела на сына – такого даже рука не поднималась благословлять! Но все же она благословила; а Микитка принял ее напутствие, склонив голову.

- Помогай Господь, - сказала Евдокия Хрисанфовна. – Ступай, Микитушка.

Сын молча поклонился ей в пояс – и, повернувшись, вышел: почти неслышно, но скоро ступая.

Микитка вышел, зная, что подгадал со временем, – на улицах было довольно малолюдно, несмотря на то, что Царьград наводнили победители: наступил час молитвы. Константинополь еще прежде турок оскудел греками – а турки были намного более послушны закону своей веры, чем греки: обрядность у них была на первом месте. Теперь они собрались в молитвенных местах. Кто мог, пошел и в мечеть – мечеть в Стамбуле была пока только одна, но какая! Краса всего мира! Мехмед сделал не по годам умно – он готовой перенял славу, которую греки добывали себе и преумножали многие сотни лет!

Микитка посмотрел на златоверхую Софию, лишенную креста, - и перекрестил собор, а не себя.

- Чтоб вас всех прижало там, как вы нас, - пробормотал он, думая о тех, кто сейчас приникал лбом к драгоценным мозаичным образам на полу храма, бормоча свои дьявольские молитвы.

Бывший паракимомен загодя решил, куда пойдет, - в итальянские кварталы. Теперь католики и православные в городе оказались в одинаковом положении: и еще вопрос – кому пришлось хуже, податливым грекам или непримиримым детям Рима!

Микитке очень повезло: он не только пересек Стамбул безопасно, но и сумел расположить к себе одного из итальянских купцов, которые еще до победы Мехмеда держали у себя рабов-славян. Итальянцы удержались в Константинополе, несмотря на победу турок, - а может, и благодаря ей: эти мореплаватели, поставщики нужнейших западных товаров и дипломаты были особенно нужны султану, чтобы закрепить свои позиции.

Но Микитку итальянец принял благосклонно, даже сочувственно, - и, выслушав его повесть, тут же пленился словами о русских этериотах, оставшихся без господина. Не один только император Константин испытал верность, стойкость и неприхотливость русских воинов.

Купец безусловно согласился принять к себе в охранители Ярослава Игоревича и тех его товарищей, кто пошел бы; он угостил Микитку фруктами в меду, каких тот и не помнил, когда ел, и звал вернуться вместе с Ярославом Игоревичем и матерью.

Когда Микитка ушел, радость окрыляла его; но скоро сменилась мучительными сомнениями. Он слишком хорошо помнил, с чего началась его рабская жизнь в Константинополе; не ладил ли этот католик тоже обмануть их, как тот Марио Феличе?

Но нельзя никому на свете не иметь веры… и уж, как ни поверни, им сейчас лучше этот итальянец, чем султан!

- Пока мы в Царьграде, - прошептал Микитка. – Итальянцы сильны на море… и у себя дома; но здесь их связал Мехмед. Здесь пока нам служить католикам и сидеть в их кварталах лучше, чем быть на глазах у султана!

Он пошел назад во дворец – теперь улицы оживились, и приходилось зорко смотреть по сторонам. Несколько раз Микитка шарахался, уступая дорогу спесивым всадникам, которые нарочно не смотрели, куда едут: в чалмах с алмазными аграфами, в усыпанных каменьями одеждах. Дважды навстречу попались носилки под сильной охраной. На глазах у Микитки стражник с отвратительной бранью сшиб с ног нищего грека, который протянул было к носилкам руку за подаянием; и Микитке вдруг показалось, что желтый вышитый полог паланкина взволновался и мелькнула тонкая женская смуглая рука с накрашенными ногтями, унизанная браслетами…

“Женщина! А может, это и вовсе гречанка?” - мелькнула у Микитки поразительная мысль. Но задумываться было некогда: он отбежал в сторону, пока его тоже не зашибли.

Когда носилки проехали, евнух утер пот со лба и даже на миг позавидовал той, что сидела внутри на подушках: ей хотя бы не жарко.

Он пошел дальше, и благополучно добрался до Большого дворца; и там обрадовал домашних своими вестями.

Ярослав Игоревич с женой долго совещались – но под конец положили принять предложение купца. А не то они могут опоздать: сейчас занимают все пустые места, что турки, что побежденные!

Ярослав Игоревич с женой, детьми и троими товарищами перебрался в итальянский квартал, когда достаточно окреп для воинской службы. Для этого понадобилась еще неделя.

А в один из дней, когда они уже устроились на новом месте, Микитку послали во Влахерны, кое-чего купить и кое-кому молвить слово; он теперь был у купца подручным, и сметливый хозяин, будто бы вместе с отцом и матерью уверовав в неприкосновенность молодого евнуха, посылал его в такие места, куда не столь охотно отправился бы сам.

- Меня в Константинополе знают, - говорил католик. – Меня могут побить; а тебя не знают и не тронут, мой храбрый русский юноша!

Микитка, однако, знал, что тоже приобрел себе в Городе славу – маленькую, но неугасимую. Паракимомен императора наделал в Константинополе шуму в свое время, и именно среди католиков… Хорошо, что хоть нынешний хозяин не прослышал, – а может, он все знал и молчал?

- Нет здесь Феофано! Уж она бы решила! – воскликнул Микитка вслух, остановившись посреди улицы: мешая и туркам, и грекам.

Он говорил по-гречески, как нередко сейчас изъяснялся, даже забываясь, - но никак не ожидал, что его слова услышат и поймут.

- Ты знаешь Феофано? – спросил его по-гречески же высокий голос совсем рядом. Голос юноши, даже мальчика!

Микитка вздрогнул и быстро повернулся, сжав кулаки; прищурив глаза, он оглядел незнакомого мальчишку. Молодой евнух приготовился защищаться, еще не рассмотрев противника; сердце у него отчаянно стучало, на висках и лбу выступил холодный пот, несмотря на жару.

- Кто ты такой? – воскликнул он.

Юный грек, остановивший его, был на голову ниже Микитки и на вид раза в два слабее; но разве это сейчас важно?

Мальчишка – лет одиннадцати или чуть старше - был добротно, даже богато одет: в алые шаровары и поверх белой, тонкого полотна рубашки длинную шелковую распашную одежду, вроде тех, какие Микитка носил при императоре. Черные волосы мальчика свободно спадали на плечи, а нежное лицо, хотя и очень смуглое, несомненно, берегли от солнца. Несмотря на то, что голова его была не обрита и не покрыта, Микитка сразу почуял врага. Так хорошо жить в Городе сейчас могли только враги!

Услышав восклицание евнуха, юный грек свел черные, словно кистью наведенные брови; и в больших черных глазах сверкнула какая-то надменность, совсем не по летам.

- Сперва ответь мне, кто ты - и откуда знаешь Феофано, - приказал он.

Микитка поднял голову. Ну нет: врешь, не возьмешь.

- Ты надо мной не старший, будь у тебя в господах хоть сам султан, - сказал он, насупив брови. – И на голос меня не бери!

Он хотел отстранить наглого мальчишку рукой и двинуться дальше; но тот вдруг поймал Микитку за рукав. Надменность неожиданно сменилась мольбой.

- Ты тавроскиф… русский, - проговорил незнакомый юный турецкий баловень. – Я сразу понял! Я прошу тебя: расскажи, как ты познакомился с царицей Феофано, мне это очень нужно знать!

- Понял уже, что очень нужно, - проворчал Микитка.

Он вздохнул. Ну и как теперь быть?

- Давай по очереди, - сказал он, решившись на этот, может быть, очень опасный разговор. – И ты начинай, представься хотя бы, коли уж просишь!